Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Генерал Угланов наш попутчик — с натяжкой, но согласен, — не удержался Матов. — Но это такой попутчик, который оказался для нашей победы ценнее десятка иных, считающихся кристально чистыми. С вашей, разумеется, точки зрения. И, наконец, то я у вас патриот и коммунист, то волк. Так в каком качестве я здесь обретаюсь? И не пытаетесь ли вы с помощью кофе повернуть мой взгляд в противоположную от леса сторону? — спросил Матов, снова в упор посмотрев на полковника Головина.

Головин взгляда не отвел, на вопрос Матова не ответил, жевал бутерброд и прихлебывал из чашки.

— Если на каждого человека смотреть, как на волка, — продолжал Матов, — то и отношение к человеку неизбежно будет исходить из волчьего взгляда. Но тогда почему бы не допустить, что и под вашей благочестивой внешностью не скрывается нечто волчье? Или все дело в том, что вас лучше кормят?

— Промашечка вышла, Николай Анатольевич, — сладенько улыбнулся Головин. — Все-таки ваша зарплата значительно выше моей.

— Речь, полковник, не о зарплате и даже не обо мне.

— Именно о вас, генерал. Именно о вас. О ваших взглядах, о ваших умонастроениях, о вашем моральном облике, о вашем перерождении, о вашей надежде на перерождение советской власти… в соответствии с вашими взглядами.

— О моих взглядах на советскую власть вам неоткуда узнать, полковник, кроме как от меня самого, — жестко отрезал Матов. — Я же не политик, а военный человек, и все мои высказывания, письменные и устные, относятся только к этой узкой области человеческой деятельности. Что касается упомянутых вами эпизодов, то там больше лжи, чем правды.

— Да бог с ними, с эпизодами, генерал. Это так, к слову пришлось. Я о другом. О вашем отношении к армии, ее роли в войне, о ее назначении в мирное время. Затрагивая один из институтов государства, вы затрагиваете само государство. Советская армия является частью государственной системы, основу которой составляет советская власть… Кстати, ваши суждения об армии странным образом совпадают с суждениями маршала Жукова… Да что я вам об этом говорю! Вы и сами слишком хорошо владеете этим вопросом. Вспомните хотя бы конференцию, устроенную Жуковым по поводу боевых действий в Померании. Вы там выступали содокладчиком, если мне не изменяет память.

— Выступал. И что? Приказали проанализировать и выступить, я и выступил. К тому же, должен заметить, тема была весьма интересной с профессиональной точки зрения. А доклад мой был напечатан в военно-историческом журнале. И не мой один. Мне остается пожалеть редактора журнала: он даже не предполагал, что мой доклад был направлен против советской власти.

— Вот и я о том же. Так что наивность вам совершенно не к лицу. Да и вот, — Головин тронул рукой тетради, — здесь вполне четкие доказательства ваших антипартийных взглядов.

— Я горжусь, если мои взгляды на минувшую войну и войны будущие совпадают со взглядами маршала Жукова, одного из величайших полководцев нашего времени. Но вы, полковник, слишком произвольно толкуете содержание моих пометок. Они отражают лишь попытку понять автора записок. Наконец, к истине приходят через сомнения. Только через сомнения! Это, кстати, не мои выводы, а Маркса-Ленина-Сталина. Лишая человека права на сомнения, вы, полковник, лишаете общество прогресса, обновления, обрекаете его на застой, загнивание, смерть. В данном случае вы стоите на позициях инквизиции, на позиции поповства, для которого все новое неприемлемо. И маршал Жуков к моим воззрениям имеет лишь то отношение, что я имел честь выступать на упомянутой вами конференции, а также познакомиться с его взглядами, опубликованными в том же военно-историческом журнале. И мне хорошо известно, как и всем думающим командирам Советской армии, что маршал часто шел наперекор устаревшим военным доктринам. Поэтому мы и победили.

— Я понимаю, что вам, Николай Анатольевич, необходимо оправдаться, — усмехнулся Головин с превосходством человека, который наконец-то подловил своего оппонента. — Но делаете вы это не очень умно. Даже как-то неловко за вас. Не станете же вы отрицать существование абсолютных истин… хотя бы в аксиомах. Ну, например, что в земных условиях любое тело всегда падает вниз. Истина, сомневаться в которой может лишь ненормальный человек. И таких несомненных истин много. И в жизни, и в философии. Из этих истин вытекают законы, выведенные гениями. Из законов вытекает наше поведение. Когда человек, которому доверили важный участок работы, начинает сомневаться в истинности выведенных гениями законов, то его необходимо устранить с этого участка работы. Если этот человек начинает пропагандировать свои неверные взгляды, его надо устранить из общества, ибо это нарушает монолитность общества, создает хаос и анархию. Уж кому-кому, а вам, человеку военному, хорошо известно, что поставленная цель достигается быстрее всего и с наименьшими затратами исключительно общей и безоговорочной направленностью к этой цели.

— Цель — согласен. Но средства выбирают люди, а людям свойственно ошибаться. Это, во-первых. Что касается гениев и их гениальных законов, то не за это ли сожгли на костре Коперника и Джордано Бруно, преследовали Галилея? Не кругло у вас получается, полковник. Уж не лезли бы в те материи, в которых ни черта не смыслите.

— Я могу в чем-то ошибаться, генерал, — процедил сквозь зубы Головин. Но я член партии, ее частица, а сама партия — это не люди. Это коллективный мозг, аккумулированный в гениальной личности товарища Сталина. Коллективный разум ошибаться не может. Ошибаться могут отдельные люди… Такие, как вы, например. Такие, как Жуков. А мы существуем, чтобы эти ошибки исправлять, не доводить их до известной степени…

— Вы, полковник, и выпрямители искривлений? Шутить изволите. — Матов поставил пустую чашку на поднос. — Может, и были какие искривления, но вы их так закрутили, так перекривили незадолго до войны, что в результате немцы оказались под Москвой и Сталинградом. Стоит ли удивляться тому, что люди, в том числе и военные, на которых лежит ответственность за безопасность страны, задумываясь о будущем, пытаются разобраться в прошлом. Чтобы оно не повторилось…

— Вы, например?

— Генерал Угланов, например. Я лишь пытался разобраться в его выводах.

— А ваши дневники? Которые, кстати сказать, вы не имели права вести… Видимо, генерал, немцы так вас напугали в начале войны, что вы до сих пор не можете от этого страха избавиться. Уж не от этого ли страха вы так тщательно прятали эти тетрадки?

— Я их не прятал. Я их берег и как память, и как свидетельство нашей истории, которую еще необходимо осмыслить.

— Партия уже осмыслила историю и сделала из нее выводы на будущее, так что в этой истории не осталось ни одного темного уголка или белого пятна. Вы же, судя по всему, хотели ревизовать выводы и решения партии. К тому же вы, как член партии, обязаны были передать эту писанину в органы, и тогда бы у партии не было к вам никаких претензий.