Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Хмылкова стояла сбоку от стола, за которым сидели судья и заседатели, и, с выражением читая по бумажке, размахивала свободной рукой и бросала в толпу короткие рубленные фразы, будто на длинные у нее не хватало дыхания:

— В то время как весь советский народ!.. под мудрым руководством большевистской партии!.. и гениального вождя и учителя всех народов и международного пролетариата товарища Сталина!.. напрягает все силы для восстановления народного хозяйства!.. и в борьбе за мир против мирового империализма!.. отдельные разложившиеся элементы!.. подрывают усилия нашего героического народа!.. обворовывают его самым бессовестным образом!.. порочат честь нашего авангарда!.. — рабочего класса!.. ради каких-то гвоздей и краски… Для них личное благополучие!.. выше интересов народа!.. интересов партии!.. интересов родной страны!.. Они думают, что их хич-щ-чничество, — споткнулась Хмылкова на трудном слове, — не будет замечено!.. Но рабочий класс!.. всегда начеку!.. и не позволит растаскивать страну!.. по частным углам!.. Предателям интересов рабочего класса!.. не место в наших сплоченных рядах!

Начальники и члены парткома и профкома дружно захлопали после этих слов; в первых рядах черной массы тоже раздалось несколько жидких хлопков.

— От имени всего трудового коллектива, — продолжала Хмылкова еще более громко и с еще большим выражением, — нашего славного орденоносного завода!.. я требую применить!.. к этим выродкам!.. самое суровое наказание!.. какое только положено по закону!

Снова раздались аплодисменты из кучки начальников, более дружно их поддержали первые ряды, где выделялись более опрятные начальнички помельче, хотя тоже в черных и промасленных комбинезонах.

Хмылкова подняла руку, требуя тишины, и дальше заговорила уже не по бумажке:

— Так что, как сказал здеся прокурор… забыла его фамилию… по десять лет строгого режиму… а кладовщику, который известная на заводе шкура!.. а у нас в деревне гвоздя не сыщешь, ежели чего занадобится приколотить к стенке… А какие еще захочут, так чтоб знали, что этот самый… карающий меч и это… мощная рука пролетарьята… а то некоторые думают, что это хрен с им, с гвоздем то ись…

Слова Хмылковой покрыл общий хохот и аплодисменты. Смеялись даже милиционеры. Хмылкова хотела сказать что-то еще, но лишь махнула рукой и отошла в сторону, комкая в ладонях листочек со своей речью, написанной ей в редакции заводской многотиражки.

Под шум и общее веселье, так неожиданно взорвавшее столь серьезное мероприятие, появление чумазого немца возле судейского стола явилось как бы продолжением спектакля, начатого выступлением Хмылковой: черная масса заколыхалась, блестя белками глаз и зубами, хохот стал еще гуще, еще неудержимее. Лишь в кучке начальства появление немца оборвало смех и вызвало гнетущую настороженность.

Дитерикс, опустив на пол продолговатый ящик, стоял и смотрел прямо перед собой. Лицо его горело, по нему струился пот, над ушами торчали взъерошенные седые волосы. Видно было, что он порывается что-то сказать, но черная масса никак не может успокоиться, находя все новые и новые поводы для веселья. Уже судья постучала карандашом по стакану, уже нахмурились члены парткома и профкома, уже прокурор недоуменно вздернул вверх узенькие старческие плечи, уже заседатель Градобоев оторвал взгляд от красной материи стола и неодобрительно повел глазами по передним рядам — и передние ряды смолкли, скомкав смех и стушевав его на жиденькое хи-хи, но середина — а задние ряды особенно — все еще колыхалась, все еще не могла остановиться, возбуждая самое себя отдельными выкриками и прибаутками.

Громкий и неожиданный крик, даже и не крик, а взвизг покрыл вдруг весь этот шум — и шум опал, и наступила тишина. А взвизг повторился снова:

— Тихо! Нет смеять! Нет ляхен! — кричал Дитерикс, и серые его глаза, наполненные гневом, сверкали на красном лице.

Никто еще не видел немца таким возбужденным, таким разгневанным. Даже в минуты спора по тем или иным производственным делам он ни разу не позволил себе повысить голос, хотя, бывало, сердился на этих непонятливых русских. Дитерикс всегда сознавал, что он чужак, чувствовал это каждой клеточкой своего тела и старался быть лояльным не только по отношению к начальству, но и к рабочим.

И вдруг Дитерикс — и кричит!

Вид его, не столько даже разгневанный, сколько презрительный и высокомерный, подействовал на черную массу сильнее слов. Известно, что у нас, на Руси, — так уж заведено бог знает с каких пор, — вы можете поливать друг друга самыми отборными ругательствами, самым распохабным матом, и это не произведет почти никакого впечатления, разве что кто-нибудь скажет в восхищении: «Во дает мужик!», но стоит вам произнести вроде бы вполне обыкновенное слово, вполне употребительное в любом обществе, и даже в интеллигентном, скажем, «скотина» или даже просто «дурак», но произнести их с презрением или, не дай бог, с высокомерием, как на вас кинутся с кулаками, а то и с ножом. Не зря же у нас поле боя зовется еще и полем брани, когда во времена княжеских междоусобиц воины, которым делить было вроде бы нечего, распекали себя перед сечей оскорбительными словами. С тех пор ругаются (бранятся) почти постоянно, а секутся редко, и не всегда по причине задетой чести, а… а черт его знает почему.

Франц Дитерикс, сам того не ведая, произнес обыкновенные слова таким уничижительным тоном, что смех сразу стих, шевеление тоже, невнятный гул прошел по черной толпе, она стала плотнее и, не сделав ни шагу, будто бы даже надвинулась и нависла над судейскими столами. Даже милиционеры, почувствовав это, подобрались, приняли официальный вид.

— Смеять плёхо! — уже спокойнее, но все так же громко и на высокой ноте продолжал Дитерикс. — Воровать тоже есть оч-чень плёхо! Порьядок есть хорошо! Нет порьядок — нет общество, нет государство, нет социалисмус! Порьядок есть закон! — выкрикивал Дитерикс, потрясая испачканными руками. — Нарушать порьядок есть нарушать закон, есть плёхой порьядок! Воровать гвоздь — плёхо! Воровать краска есть тоже плёхо! Воровать доска и кирпич — оч-чень плёхо! Государство есть твой! — Дитерикс ткнул грязным пальцем в какого-то мастера из первого ряда, поискал глазами в толпе, убежденно вонзил в нее палец: — Есть тоже твой! И твой! И твой! — И люди, в кого попадал его палец, согласно кивали головами, подтверждая, что да, действительно, государство принадлежит им и воровать у своего государства плохо. А Дитерикс продолжал: — Государство есть рабочий, есть арбайтер, есть директор завод, есть… функционер… э-э… партия, профсоюз, есть Сталин, есть все! Аллес!

Дружные аплодисменты раздались в кучке начальства, и черная толпа ответила дружными же, но тяжелыми хлопками, расслабилась, с лиц спало напряжение, появились понимающие улыбки: немец говорил привычные слова, в них не было ничего унизительного для собравшихся здесь людей, а они-то поначалу вообразили, им-то показалось, что этот недобитый фриц вздумал над ними глумиться, вздумал их поучать, издеваться над самым святым, что у них было — над их рабочим достоинством. Нет, фриц этот — вполне свойский мужик, чешет, как по писаному, хотя и говорит чудно.