Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Ладно, не егози. Если бы ты говорил, мы бы с тобой не здесь разговаривали, а в другом месте. — Помолчал немного, исподлобья разглядывая Олесича, спросил: — А Малышев этот, дружок его? Он чего?

— Да ничего. Стоял вместе со всеми и слушал. Хлопал тоже.

— Немцу, что ли?

— И немцу. И Кочуре этому… Так все ж хлопали.

— Защищаешь, значит?

— Чего мне его защищать? Сам не маленький. А слесарь он хороший, на все руки: чего ни попросишь — безотказно. На днях шестерню для немецкого пресса сделал — лучше прежней. А то прямо мучились.

— Сле-е-есарь! Хоро-о-оший! Безотка-а-азно! — передразнил Олесича Вилен. — Учти: незаменимых людей нету. Их, хороших-то, пруд пруди. То-то и подозрительно, что они — хорошие. Нормальный человек — он и то, и се, а хороший-то — он как то зеркало: в него поглядишь, себя же и увидишь. — И засмеялся, довольный своей шуткой.

Олесич тоже покхекал для приличия, хотя шутки не понял, но подвох какой-то в ней уловил.

— А почему у вас конвейер всю вторую и третью смену простоял? — вдруг спросил Вилен и уперся взглядом серых глаз Олесичу в переносицу.

— Так мотор же сгорел.

— Что, взял и сам сгорел? И как раз в вашем цехе? Где работают немец и хороший слесарь? И как раз в тот момент, когда стали отливать детали по спецзаказу?

— Про спецзаказ я не знал, — округлил глаза Олесич, хотя разговоры о том, что некоторые детали отливаются для каких-то новых секретных танков, ходили давно. Но не рассказывать же об этом гэбэшнику. И Олесич пояснил: — Мотор сгорел потому, что старый. Да его еще и перегрузили. Вот он и…

— А вы что там, все такие олухи, что не знаете, сколько на него можно грузить? — недобро усмехнулся Вилен.

Олесич растерялся: мотор сгорел как раз в его смену. Действительно, все знали, что грузить больше нельзя, но план навесили такой, что и не грузить тоже нельзя. Дитерикс аж слюной брызгался, доказывая, что мотор не выдержит, а начальник цеха… а начальник цеха только рукой махнул.

Все это происходило у Олесича на глазах, все эти разговоры насчет мотора он слышал собственными ушами. Но, во-первых, он не очень-то еще разбирается в этих делах, а во-вторых, ему нет никакой выгоды сваливать это дело на начальника цеха: самого его начальником цеха не поставят, а поставят заместителя, совсем еще молодого парня, в прошлом году закончившего институт, а тот еще хуже — в том смысле, что дурак дураком, а сидит на должности лишь потому, что его отец директор соседнего завода.

И Олесич, вздохнув, ответил:

— Так начальство же приказало грузить.

— Какое начальство?

— Мне — начальник цеха, начальнику цеха — главный инженер… или директор. Откуда я знаю, кто: меня на совещания не приглашают. Сказали поставить еще четыре вибростола — я и поставил.

— А что немец?

— А что немец? Он возражал.

— Опять выгораживаешь?

— На хрена мне его выгораживать? Любого спросите — любой скажет: ругался, кричал, говорил, что нельзя, что это варварство, дикость, что это не есть социалисмус.

— Так и говорил?

— А чего?

— А того. Ну, а Малышев что?

— А что Малышев? Снял вместе с электриками сгоревший мотор, поставил другой — такой же. Ну и-ии… два вибростола отключили.

— А он что говорил?

— Кто? Малышев-то?

— Дед Пихто.

— Анекдот рассказал.

— Что за анекдот?

— Ну-у… Про то, как взвод солдат затащил в сарай немку и давай ее наяривать. А тут политрук: зачем, такие-сякие, нарушаете свой моральный уровень? А они ему в ответ: никак нет, товарищ политрук, мы не нарушаем, а как раз наоборот — поднимаем. Политрук тогда и спрашивает: а еще пару взводов пропустить можно?

— Ну и что?

— Ничего. Пропустили, а немка померла.

— Прямо вот так и рассказал?

— Так прямо и рассказал.

— И про политрука тоже?

— Точно не помню, — замялся Олесич. — Может, и не политрук, а командир.

— Про политрука сам, выходит, придумал? — усмехнулся Вилен.

— Чего ты мне все шьешь и шьешь? — пошел на «ты» и Олесич. — Придумал, приду-умал! Ты спрашиваешь — я отвечаю. Опять же, анекдот этот старый, его еще, говорят, в первую мировую рассказывали.

— За анекдот, порочащий советскую действительность, статья, между прочим, полагается: до десяти лет строгого режима с лишением прав.

Олесич отвернулся и принялся безразлично ковырять носком парусиновых штиблет выбоину в бетонном полу. Владлен молчал, поглядывая на Олесича, потом усмехнулся, похлопал его рукой по коленке, произнес ободряюще:

— А если и присочинил малость, так это ничего: в нашем деле без этого нельзя. У человека, особенно у чекиста, должна иметься хорошо развитая фантазия. Потому что факты сами по себе ничего не значат, а значит то, как эти факты меж собой увязаны. Преступник вот этого самого больше всего и боится, что подоплека его преступления будет разгадана. Есть такая школьная теорема… или аксиома — я уж позабыл: через две точки можно провести только одну прямую линию. Это в математике. А в нашем деле — все наоборот: в прямую линию надо уложить все точки, какие имеются в наличии, то есть все факты. Соображаешь? — И почти без всякого перехода и даже не меняя интонации: — Между прочим, говорят, ты стал частенько поколачивать свою жену. С чего бы это?

Олесич нахмурился, опустил голову еще ниже. Не дождавшись ответа, Вилен заговорил снова:

— Я понимаю: баба — она баба и есть. Иногда для острастки необходимо. Но она же у тебя с синяками ходит, а это привлекает внимание. Ты не маленький и должен понимать, что нам совсем ни к чему, чтобы к тебе внимания было больше, чем требуется. Тем более что вопрос о твоем восстановлении в партии практически решен… Или ты не собираешься восстанавливаться?

— Почему не собираюсь? Я всегда всей душой. А только она мне этого немца, Дитерикса, никак простить не может: деревню ее немцы спалили, родителей поубивали, вот она и… А так чего ж… Я понимаю.

Олесич врал: Верку он лупил не за то, что она поминала ему гостевание фрица, а потому, что сладко было чувство упоения и восторга, которое он испытал, когда бил Верку в первый раз. Примерно такое же чувство он испытывал, когда стрелял в лейтенанта Кривоносова — жуткое чувство опьянения собственной смелостью и способностью сделать нечто невероятное и ужасное. Правда, каждый раз теперь приходилось это чувство вызывать в себе самому, распаляя себя и доводя до истерики, но он уже не мог без этого, как не мог без стакана водки или самогонки, и раз в неделю находил повод, чтобы придраться к жене, заводился и пускал в ход кулаки. А когда он однажды совершенно случайно попал Верке в лицо и разбил ей губы, то при виде крови впал в такую ярость, что уже не помнил самого себя. Хорошо, что Верка сумела вырваться и убежать к соседям, а так бог знает, что бы он с нею сделал.