Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Однажды, уже недели черед две после суда, Михаил Малышев задержался как всегда в мастерской. Изношенные механизмы требовали постоянной замены деталей, и ему приходилось работать и токарем, и фрезеровщиком, и строгальщиком, и шлифовщиком, и еще бог знает кем, и все потому, что людей не хватало, а цех должен работать, несмотря ни на что, и давать каждый день чугунные отливки — сотни всяких чугунных отливок.

Малышев как раз возился с одной из деталей, нарезая в ней резьбу. После этого он сунет деталь в печь, нагреет до желтизны, то есть градусов до восьмисотпятидесяти, и закалит в масле.

Малышев крутил вороток жилистыми и черными по локоть руками и мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Работа доставляла ему удовольствие, даже наслаждение, особенно когда надо сделать какую-нибудь сверхсложную деталь, поломать над ней голову, а потом взять ее, готовую, в руки, почувствовать кожей пальцев каждый фланчик, каждое отверстие, каждую грань, удивляясь тому, что такое чудо вышло из твоих рук.

Малышев работал, мурлыкал незатейливый мотивчик и был вполне счастлив. За работой он забывал обо всем: о всяких неприятностях, разговорах и слухах. И даже о странном поведении Дитерикса. Буржуазное влияние Малышева не касалось, если оно существовало, то где-то вдалеке, почти за пределами сознания, хотя, конечно, ничего в этом влиянии хорошего быть не может, раз партия на него так ополчилась. Себя Малышев партией не считал, он являлся просто ее рядовым членом, а партия в его сознании представлялась чем-то огромным, гигантским даже, вроде небывалого размера гранитной глыбы, которую не охватить нормальным зрением. И, вместе с тем, партия — это Горилый и множество других Горилых, а на самой вершине — Сталин. А почему в его, Малышева, сознании сложилось именно такое представление, он никогда не задумывался и считал это представление свое нормальным. Может, у других были какие-то другие представления, но Малышев не любопытствовал.

Малышев работал, мурлыкал себе под нос незамысловатый мотивчик и время от времени рукавом промасленной спецовки стирал с лица пот. Вдруг он замолчал и оглянулся — и увидел Франца Дитерикса, сидящего на верстаке в своем обычном комбинезоне, чистом и выглаженном. Дитерикс, судя по всему, сидел здесь давно. Малышев виновато улыбнулся и произнес:

— Иншульдиге битте, Франц. Их вайз нихт… э-э… что ты здесь… э-э… вас ду хир. [29] Иншульдиге битте, Франц! Их вайс нихт… вас ду хир. — Извини, пожалуйста, Франц! Я не знал, что ты здесь.

Дитерикс качнул головой, уголки его рта скорбно опустились, серо-голубые глаза печально глянули на Малышева.

— Ничего, Микаэл, ничего. Ты есть хороши рабочи, ты иметь гольдхэнде, гешиккте хенде. [30] Гольдхенде, гешихте хенде — золотые руки, искусные руки. Это очень хорошо.

— Что-нибудь случилось, Франц? — спросил Малышев и, вытерев руки ветошью, полез в ящик за папиросами.

— Ничего, нихтс. Жизнь всегда имеет случиться. Лебен ист лебен, [31] Лебен ист лебен — Жизнь есть жизнь. — философски заключил Дитерикс, беря из портсигара Малышева папиросу.

— Ман загт, вас ду нах Дойчланд коммен. Ист эс вар? [32] Ман загт, вас ду нах Дойчланд коммен. Ист эс вар? — Говорят, что ты уезжаешь в Германию. Это правда?

— Да, Микаэл, хочу ехать Германия, майн фатерлянд. [33] Майн фатерлянд — моя родина. Каждый имеет жить свой фатерлянд. Такой есть закон, такой есть диалектик, — с грустной улыбкой произнес Дитерикс.

— Жаль, Франц. Очень жаль — зер шаде.

— О, я, я! Я тоже зер шаде!

— Ты почему-то обиделся на меня, Франц? — спросил Малышев и, как всегда, принялся русскую фразу переводить в уме на немецкий, чтобы повторить ее, если Дитерикс не поймет сказанного.

— Нет, Микаэл. Я не может обижаться. Я не может иметь такой право. Люди есть похожи на свой порьядок. Понимаешь? Вы есть маленьки дети — киндер. Вам говорить: социалисмус. Вы верить. Нельзя такой социалисмус. Это есть дискредитирунг нах социализмус. Настоящи социалисмус есть умны взрослы люди, которы все понимать, все знать, все говорить, все слушать. Вы мало думать, вы много говорить, вы совсем не слушать, вы совсем не понимать. Это оч-чень плёхо. Это есть катастрофе.

— Но ведь война, Франц. Столько лет всяких войн: империалистическая, гражданская, отечественная… Если бы не войны, мы бы жили теперь хорошо, у нас бы все было: и хлеб, и одежда, и новая технология, и техника — все!

— Война — плёхо. Война — едрьёна мать! Хлеб есть, технология есть — хорошо. Костьюм — тоже хорошо. Рубашка — оч-чень хорошо. Хлеб кушать, рубашка носить, нет думать, нет говорить — оч-чень плёхо. Десять лет, пятьдесят лет — голова забывать думать, язык забывать говорить правильны слова, человек есть лошадь, есть глюпи ишак большой уши, которы плёхо работать, много бить плетка. Потом нет хлеб, нет рубашка. Весь мир показывать палец, весь мир смеяться: «Какой глюпи социалисмус!» Я оч-чень жалеть, Микаэл. Оч-чень.

— Ничего, Франц. Мы вот малость отстроимся, подучимся, я институт закончу, приеду к тебе в Германию в гости. И голова у нас, и все остальное в порядке. Мы, конечно, чуток затурканные, но мы не ишаки с длинными ушами.

— Да-да, все будет порьядок. Твой, Микаэл, порьядок такой есть, — и Дитерикс показал рукой от пола чуть выше колена. — Порьядок партайгеноссе Горилый такой есть, — и он показал рукой на уровне живота. — Порьядок маршал Сталин такой есть, — рука Дитерикса поднялась выше головы. — Разный порьядок не есть порьядок. Рабочий брать гвоздь — тьюрьма, Горилый брать коттедже, ландхауз — аплодисмент. Геноссе Малышев слушать, геноссе Горилый говорить, геноссе Сталин делать. Это есть унорднунг, это не есть порьядок. Это не есть свобода, гляйхайт, брюдерлихкайт [34] Гляйхайт, брюдерлихкайт — Равенство, братство. . Это есть сюзерен и вассал. Это есть псеудосоциалисмус, цигеунеришсоциалисмус.

Малышев растерянно мял в пальцах потухшую папиросу: с этим Дитериксом ужасно трудно спорить. Дитерикс прочитал всего Маркса с Энгельсом, Ленина со Сталиным, перед Дитериксом, говорят, даже Кочура Родион Григорьевич, заместитель Горилого по идеологии, пасует, а где уж Малышеву тягаться! Малышев тоже, конечно, знает кое-что из Ленина-Сталина, потому что как член партии посещает политкружок, но ему никогда в голову не приходило взять и самостоятельно заняться чтением этих толстых и ужасно многочисленных томов основоположников марксизма-ленинизма. Это могут позволить себе ученые и не очень занятые люди. А Малышеву где же? Он наломается на заводе за восемь-десять часов, придет домой, а там тоже надо то то, то это, потому что он единственный в семье мужчина и на нем все хозяйство: всякие ремонты, поделки, сад, огород. Мать постоянно прибаливает, сестра учится в школе. Вот закончит сестра на следующий год десятилетку, пойдет учиться на врача или учительницу… — очень Малышеву хочется, чтобы она выучилась, чтобы работала не в грязи, пупок не надрывала, как другие бабы на заводе, а чтобы работала в чистоте, одевалась бы чисто и вышла замуж не за какого-нибудь… не поймешь кого, а за инженера или учителя же, — а уж потом и сам Малышев займется своим образованием. Когда же он станет инженером, то можно будет и почитать все эти хитрые книжки, разобраться, что к чему, чтобы не краснеть в разговоре с такими людьми, как Дитерикс или Кочура; или если рабочий какой спросит, так чтобы смог ответить на любой вопрос без запинки и раздумываний.