Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Автобус не смог проехать до вырытой заранее могилы, забуксовал в черной, как сажа, раскисшей земле. Гроб вытащили, кое-как подняли на плечи и, спотыкаясь на неровностях и оскользаясь, несли метров сто под такие же спотыкающиеся звуки траурного марша немецкого композитора Вагнера, тихо чертыхаясь и поминая недобрыми словами заместителя секретаря парткома по идеологии Кочуру, который составлял список провожатых.

Гроб опустили на землю, сняли крышку. Желтое лицо Франца Дитерикса, с заострившимся носом и впалыми щеками, в последний раз глядело на белый свет, на тесные гряды серых облаков. Ветер шевелил его редкие волосы, пытался выбросить из гроба красные гвоздики и белые астры, трепал черные ленты и надувал красную обивку. И на все это сеял мелкий дождик. Через минуту лицо Дитерикса покрылось прозрачными каплями, точно покойник вспотел от ужаса перед неизвестностью. Бурый лист дикой яблони вдруг припал к его желтой щеке, кто-то потянулся, чтобы снять его, но ветер, словно играючись, оторвал лист от щеки и понес дальше.

Три назначенных ответственных товарища произнесли положенные для такого случая слова: что был, мол, Франц Карлович Дитерикс хорошим специалистом и большим другом СССР, что много чего хорошего сделал для завода и мог бы сделать для новой Германии, обогащенный советским опытом построения социализма, но преступная рука оборвала его жизнь в расцвете сил и творческого дерзания, и что память о нем будет вечно жить в наших сердцах.

Оркестр снова заиграл унылую мелодию, к буханью барабана присоединились мокрые удары заколачивающих гроб молотков, затем четверо небритых мужиков в брезентовых куртках и вымазанных глиной кирзачах опустили на веревках гроб в узкую пасть могилы, в натекшую в нее желтую суглинистую воду, провожатые торопливо покидали на крышку по горсти земли и, сложив в сторонке цветы и венки, не дожидаясь, когда мужики забросают могилу землей, побрели к автобусу под припустившим вдруг дождем. В автобусе выпили по полстакана водки, кто-то сказал положенное: «Да будет земля ему пухом», остальные покивали головами в знак согласия, допили остатки, и автобус тронулся в обратный путь.

До самого завода провожатые ехали в скорбном молчании. Даже выпитая водка не развязала им языки: то ли смерть коснулась каждого своим ледяным дыханием, то ли смущал затесавшийся в их компанию почти никому не известный мастер Олесич. Только музыканты заводского оркестра, устроившись на задних сидениях, весело болтали о чем-то своем, прыскали в кулак, с опаской поглядывая на начальство.

Ни на заводе, ни в рабочих поселках почти не велись разговоры об убийстве немца и о суде над Малышевым. Когда мастер Олесич пытался об этом заговорить с кем-нибудь, человек пожимал плечами, отворачивался и уходил. Олесич страдал оттого, что ему нечего будет сказать Вилену, который особенно настаивал на том, что это дело непременно должно как-то проявиться в настроениях и разговорах. То ли Олесич не замечал этих проявлений, то ли их действительно не было.

Да и то сказать, о чем говорить после миллионов смертей? Одной смертью больше, одной меньше — какая разница? Не до того…

А народ между тем вытягивал из себя жилы, восстанавливая разрушенное войной хозяйство, заново отстраивая свои города и села, поднимая из руин заводы и фабрики. Большой репродуктор-колокольчик, укрепленный на столбе на перекрестке двух улиц Старого поселка, невдалеке от дома Малышевых, с раннего утра до позднего вечера твердил о достижениях и победах советского народа под руководством партии большевиков и товарища Сталина. Достижения действительно впечатляли. В перерывах пел хор имени Пятницкого, его сменял хор Александрова, играл на скрипке Ойстрах, звучали глубокие и проникновенные голоса Обуховой или Рейзена. В покосившемся домишке тихо умирала мать Малышева, которую так и не пустили на суд, не дали проститься с сыном. Сестра Михаила, закончив школу, устроилась на завод стерженщицей.

Жизнь продолжалась.

В штормящем океане общего горя, принесенного войной, в океане стонов и вздохов, слез и страданий, чье-то отдельное горе, слезы и страдания, что бы их ни породило, растворялись среди волн, невидные и неслышные, лишь тоскливые крики чаек, парящих над вечной кипенью, нарушали привычное однообразие звуков, заставляя кого-то остановиться и оглянуться назад.

Я сидел на стволе ивы, нависшей над горной речкой. Подо мной с легким журчанием стремительно бежала прозрачная вода, в ней, мордами навстречу течению, стоял большой косяк усачей, каждый длиной не менее моей ладони. А впереди всех выделялись такие, что, пожалуй, раза в три больше. Усачи пошевеливали хвостами, смещаясь то чуть влево, то чуть вправо. По их буроватым спинам скользил красный червяк, насаженный на крючок. Глубина здесь с полметра, дно — крупная галька, видно каждую былинку. Я подергиваю леску перед рыбьей мордой, червяк тоже дергается, как бы пытаясь убежать, но рыба не кидается за ним следом, ей, похоже, все равно, дергается он или нет. А хорошо бы еще штук пять-шесть. Тогда не только уху можно сварить, но и поджарить на постном масле. Впрочем, на сегодня первое еще есть — недоеденный вчерашний борщ, следовательно, и думать нечего — только жарить. А завтра наловлю еще.

Я глянул на солнце: оно висело уже над самым краем пологого отрога горы, сбегающего к морю. Значит, сейчас часов девять утра. Пора возвращаться в село, туда, откуда доносится дробный перестук молотков. Там артель строителей под руководством моего папы достраивает дом Армену Манукяну, волосатому парню, недавно демобилизовавшемуся из армии. Этот Армен собирается жениться на девушке по имени Катуш, такой низенькой, такой толстоногой, с таким тяжелым лицом, что просто удивительно, как он не мог разглядеть свою невесту заранее. Я бы на такой не женился ни за что на свете. Но дядя Зиновий Ангелов, работающий с папой, говорит, что Армен с Катуш обручены с колыбели, что у армян такие порядки, поэтому Армену деваться некуда. Может, так оно и есть, но я бы тогда вообще не вернулся из армии в это село под названием Камендрашак, где живут одни армяне, сеют кукурузу, растят табак, делают туршу, мацони и айран, такой кислый, что его невозможно пить. И чай они пьют странный — с солью, молоком и маслом. И песни поют заунывные-презаунывные, и все на один мотив.

К счастью, мне на Катуш не жениться. Я при папиной бригаде состою поваром. Он взял меня с собой, как только закончились школьные занятия, чтобы я не балбесничал, а был при деле. К тому же у меня способности к поварскому делу. Это потому, что я частенько помогаю маме, когда она готовит, знаю все ее рецепты и сам уже не раз варил борщ, который папа признал даже более вкусным, чем мамин. Я очень горжусь этим признанием, однако в Камендрашак меня привело не только мое умение, но и обещание папы, что мне за мои труды к началу нового учебного года купят новые штаны и сандалии. А может, и ботинки на зиму. А пока я хожу босиком, в старых штанах с разноцветными заплатами. Впрочем, здесь, в Камендрашаке, все мальчишки ходят босиком и у всех штаны с заплатами. И даже у взрослых. И в Адлере таких, как я, тоже хватает. Но летом штаны вообще не требуются, достаточно трусов. А вот идти в школу в трусах неприлично. Потому что… потому что не все мои сверстники ходят даже летом в одних трусах.