Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

А Любовь Степановна, между тем, уже огибала лохматые кусты ежевики (ажины, по-местному), приближаясь к тому месту, где мы договорились встретиться. Мне бы убежать и спрятаться, но я стою и никак не могу решить, что мне делать.

— Привет! — говорит Любовь Степановна весело, подходя ко мне. — Давно ждешь?

— Да нет, не очень, — мямлю я, хотя мне хочется ответить ей какой-нибудь дерзостью, но я не привык взрослым говорить дерзости, тем более учительнице.

— Извини. У меня будильник почему-то не зазвонил, — говорит она улыбаясь, и я понимаю, что она говорит неправду.

Я молча поворачиваюсь и иду. Любовь Степановна за мной следом.

Вот и знакомая мне ива, свесившаяся над самой водой. Я иду по стволу первым, усаживаюсь между двумя ветками и начинаю разматывать удочку. Вслед за мной неуклюже пробирается по стволу Любовь Степановна. Под тяжестью нас двоих ствол ивы опустился, лег на воду, нижние ветви погрузились до самого дна, журчание усилилось и стало каким-то неровным, от всего от этого рыбьи стаи мечутся внизу, никак не могут успокоиться.

«Не будет рыбалки», — думаю я, сердито косясь на Любовь Степановну, которая все никак не устроится на стволе, ерзает и трясет иву, и я чувствую, как во мне разгорается ненависть к этой яркой женщине и одновременно жалость к себе и моей маме.

Мы так почти ничего и не поймали — разве что для кошки. И лосось тоже не приплывал. Надо бы перейти в другое место, но Любовь Степановна сидит на стволе ближе к берегу, миновать ее невозможно, а предлагать ей что-то или тем более просить мне мешает моя ненависть, и я продолжаю сидеть и тупо таращиться в струящуюся подо мной воду. Рыбалка меня уже не занимает, мысли путаются, непонятная сила требует от меня какого-то действия, но в голове застряло лишь одно желание, чтобы ива обломилась, и тогда… тогда… Но я и сам не знаю, зачем мне это надо.

На мое счастье накатила туча со стороны моря, сразу потемнело, совсем близко полыхнула молния, раздался жуткий треск, будто неведомая сила разорвало невиданное полотно, и треск этот обрушился на горы и речку. Я поспешно стал сматывать удочку.

К селу мы бежали уже под проливным дождем. Любовь Степановна попыталась было затащить меня к себе, но я вырвался и даже не побежал, а пошагал по лужам, захлебываясь потоками воды.

Я шел и не представлял, что мне теперь делать, как себя вести и как пережить свое открытие. Мне было неловко смотреть на папу, на артельщиков, на жителей села. Казалось, что все что-то знают о папе и обо мне нехорошее. Меня даже жалели. Особенно дядя Зиновий Ангелов: подойдет ко мне, по голове погладит, будто я маленький, вздохнет и скажет:

— Да, такие вот брат, дела… — и добавит что-нибудь еще, но тоже ни о чем, а все так себе, будто и хочется ему что-то сказать, а он стесняется. Или думает, что я такой маленький, что ничегошеньки не пойму. Одна надежда, что мы через пару-тройку дней, как только будет закончен дом, вернемся в Адлер, а Любовь Степановна останется в Камендрашаке. Но эти два-три дня надо еще прожить.

И я их прожил. Но так, будто очутился в незнакомом лесу, который, в добавок ко всему, окутал густой туман, спустившийся с гор. Вокруг стоят огромные деревья, но их почти не видно, при этом со всех сторон звучат голоса, фыркают лошади, лают собаки, плачет ребенок, — может, упал и ударился, может, наказанный, — и кажется, что так будет теперь всегда, солнце больше не выглянет, и где-то в этом тумане папа и учительница. И некому пожаловаться, не у кого спросить, а кричать и звать на помощь стыдно. И лишь черные глаза девчонки смотрят на меня из тумана и куда-то зовут.

От всего от этого, готовя в тот день суп-харчо, я забыл положить в него перец. И кто-то из мужиков произнес, проглотив несколько ложек:

— По-моему, тут чего-то не хватает.

— Перца, — сказал дядя Зиновий Ангелов. — Перца тут не хватает.

И густо высыпал в свою миску целую ложку молотого красного перца.

— Ничего, — утешил меня дядя Денис, с черными усами и бровями, а волосы на его голове такие седые, что иногда, глядя на него, кажется, что усы свои и брови он зачем-то выкрасил черной краской. — Недосол на столе, а пересол на голове повара. Харчо, однако, знатное, — говорит он. И все согласно покивали головами.

С утра в новеньком доме и вокруг него суетились женщины, убираясь и очищая двор от мусора. Папина артель сколотила несколько длинных столов, их накрыли скатертями. В соседних дворах над кострами висят большущие котлы, в которых варится баранина. Все село пропахло разными запахами, от которых собаки, собираясь в стаи, возбужденно визжат и лают, затевая время от времени драки. А едва солнце коснулось далекой верхушки почти черной воды, рассеченной яркой дорожкой, как заскулила зурна, забухал барабан. За длинными столами собралось все село от мала до велика. На Армене черный пиджак и белая рубашка, в вороте которой кучерявится черный волос. На Катуш белое платье, на голове фата, она даже стала будто бы стройнее, и лицо ее покрасивело. Под стон зурны и буханье барабана парни, положив на плечи друг другу руки и образовав круг, начали одновременно переставлять ноги, взбивая пыль, двигаясь то в одну сторону, то в другую, с каждым разом все быстрее и быстрее. Снуют под столами и около тощие собаки. Или сидят рядом со своими хозяевами, заглядывая в глаза пирующих, иногда помахивая хвостами и нетерпеливо перебирая лапами. Схватив в воздухе баранью кость, быстро с нею расправляются и вновь замирают в ожидании.

Я сижу вместе с артелью за одним из столов, пью красное кислое вино, разведенное водой, ем всякие кушанья, приправленные перцем, от которого горит во рту, и стараюсь отыскать глазами Любовь Степановну, но ее нигде не видно. И опять же: я не знаю, зачем мне нужно видеть ее, если папа сидит рядом, ест и пьет вместе со всеми. Праздник подарил мне свободный день: не надо готовить и мыть посуду. И завтра тоже, потому что еды так много, что ее хватит на несколько дней. Но скоро меня сморило, и я ушел спать. Просыпаясь, я слышал все тот же стон зурны и ритмические хлопки многих ладоней.

Утро выдалось ясное и теплое. Камендрашак продолжал праздновать. Правда, за столами поредело, но парни все так же ходят по кругу, взбивая пыль. Нет и Армена с Катуш. Они появились лишь к обеду, отчего-то смущенные, заняли свое место во главе стола. За столами снова стало тесно — праздник продолжился. Но я уже в нем не участвую. Я на пустыре с самого утра гоняю мяч с местными мальчишками, и все мои тревоги исчезли, будто их и не было. Мяч тяжелый, плохо надутый, с грубой шнуровкой, об него так набьешь ноги, что образуются синяки и ссадины. Но это мало нас беспокоит. Вокруг поля собираются мальчишки и девчонки — болеют. Или ждут своей очереди. А среди них Роза с ее пристальным, почти немигающим взглядом. И я очень стараюсь забить гол, а когда мне это удается, успеваю заметить, как радуется эта странная девчонка, будто я ее брат или еще какой родственник.