Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Только на третий день бригада погрузила в кузов бортовой машины мешки с одеждой, круглые сыры в мокрых тряпицах, мешки с кукурузой, а мы с папой еще и мешок с трехмесячным поросенком, после чего все расселись и поехали, чтобы, немного отдохнув, вернуться в это же село для строительства другого такого же дома для другого хозяина. Местные собаки огромной стаей громким лаем провожали нас до околицы. Правда, тут нет никакой околицы, потому что село ничем не огорожено, как это делается в русских селах и деревнях, а у каждого дома своя огорожа из плетеного лозняка. Но едва машина миновала последний дом, как собаки от нас отстали, зато дом Армена Манукяна долго провожал нас новой крышей, которая светилась на поворотах ярким пятном, мелькала среди ветвей деревьев, и пропала лишь тогда, когда машина спустилась к Мзымте и поехала мимо домов греческого поселка. Затем мы переехали Мзымту по старому мосту возле большого села Молдовка и выехали на шоссе, ведущее в Адлер.

Мне бы радоваться, что все это кончилось, а мне грустно, и я знаю, отчего: в это утро я так и не увидел Розу. И я думаю, что вот она проснется, а меня нет. И что? Странная какая-то девчонка.

В мешке пронзительно визжит поросенок, напуганный резкой переменой в своей короткой еще жизни, оторванный от своей матери-свиньи и других поросят, а я под этот визг мечтаю, что сразу же отправлюсь к морю и буду долго-долго плавать и нырять, наверстывая упущенное время.

В Камендрашак мы с папой не вернулись. Скоро осень, надо скорее строить дом, а бревна еще не все ошкурены, и за огородом надо ухаживать, потому что маме одной тяжело, и поросенку надо приносить траву, а она растет по берегам Мзымты. Траву я рублю в деревянном корыте, затем кладу ее в котел, в кипящую воду, туда же добавляю размолотую на ручной мельнице кукурузу и, остудив в проточной воде, даю поросенку. Потом берусь ошкуривать бревна. Иногда папа скажет: «Сходил бы ты, сынок, рыбы наловил, что ли, а то все каша да каша. Тогда я иду на реку, но приношу все больше пескарей да бузянок, случаются усачи и голавли, и уж совсем редко форель. Но чаще хожу к морю ловить бычков».

Вот и в это утро я иду к развалинам старой турецкой крепости, которая почти вся ушла под воду. Но еще торчат из воды замшелые камни, остатки полукруглой башни. В шторм море гулко бьет волнами в эти камни, вздымая над ними тучи брызг, иногда доставая до старых сосен, растущих на берегу. Старики говорят, что крепость раньше стояла далеко от воды, но море приблизилось и теперь добивает ее остатки, пощаженные временем. Эту крепость когда-то русские войска отвоевали у турок, потом горцы Шамиля осадили ее, и русские, не желая сдаваться, взорвали пороховые погреба, погребя под развалинами и себя и нападающих.

Сидя на замшелом камне, я иногда оглядываюсь: мне чудится, будто за моей спиной в зарослях орешника прячутся горцы со своими кинжалами и саблями, и вот они сейчас повалят густой толпой под заунывные звуки зурны и бубнов, крича что-то на своем языке — на языке Армена Манукяна. И если закрыть глаза, то звуки эти можно расслышать в клекоте волны, разбивающейся о камни, перетирающей гальку.

Ловить бычков не так интересно, как усачей или голавлей: закинул пару удилищ с несколькими крючками в воду, сиди и жди. Потом тащишь, а оно иногда не тащится: это бычок заглотнул крючок, а сам залез под камень. Лезешь в воду, ныряешь, находишь этого бычка, вытаскиваешь из-под камня, а он такой маленький — чуть больше мизинца. Зато голова у него — о-го-го! Тогда берешь этого бычка и насаживаешь на крючок вместо червяка. На бычка иногда попадаются крупные бычки же. Или морские собаки. Собаку надо в руки брать осторожно: у нее ядовитый спинной плавник. Однажды с крючка я снял целых четыре бычка, заглотнувших друг друга. Вот умора-то! Жаль только, что никто не видел этого удивительного зрелища: снимаешь одного бычка, а там другой, поменьше, снял и этого, а там еще один, снял наконец и его, а на крючке тоже бычок, но уже совсем маленький. Этого снимаешь с крючка и заглядываешь в его пасть — нет ли там еще? Нету! А жаль: было бы пять.

Море сонно плещется о берег, вдали неподвижно висит над водой рыбачий парус, солнце расплылось желтым пятном, погрузившись в серую дымку. Хочется спать. В голове сами собой складываются стихи:

Маленький бычок,

Проглотил крючок

Спрятаться куда бы,

Да под камнем крабы…

Мама бычков жарит на постном масле, и они так вкусно хрустят на зубах вместе с костями. Мама вздыхает и гладит меня по голове: «Добытчик ты мой. Кормилец».

Весь остальной день я работаю с папой. Домик наш растет быстро, но все делает папа, а я лишь ему помогаю: где гвоздь забить, где что-то подстрогать, подтесать или отпилить. Я еще многого не умею, хотя, со стороны глядя на папину работу, так и кажется, что и сам бы сделал то же самое. Но как возьмешься, так то же самое не получается, а получается что-то совсем не то, и тогда папа говорит, что я еще мало ел каши. Но когда кто-то приходит к нам из взрослых, папа показывает им мою работу и хвастается: сын, мол, сделал то-то и то-то. Дяди качают головами: надо же! Тети удивляются еще больше: такой маленький, а, смотри-ка! Я скромно ковыряю мозоль на руке: подумаешь! И вовсе не маленький: уже почти двенадцать лет.

Дома все-таки хорошо: не надо самому варить борщ, жарить рыбу. Да и море почти под боком. Иногда слышно, как оно шумит и бухает. Особенно ночью. Засыпаешь под убаюкивающее: «Бух-ш-шии! Бух-ш-шии!» С одной стороны шумит море, с другой — железная дорога. Поезда идут часто то в сторону Грузии, то из Грузии, долго слышится сперва нарастающий, затем затихающий перестук колес, и снова возникающий, когда поезд идет по железному мосту.

В тихую и жаркую погоду я на море не хожу. Да и многие местные мальчишки тоже. В такую погоду вода в море теплая, ленивая, она не остужает тело, не бодрит, высыхая, оставляет на теле соль, которая стягивает кожу. Впрочем, местные вообще на море бывают редко: дела. Разве что какая-нибудь мелюзга, у которой никаких обязанностей. Как у моей сестры Людмилки. Хотя в ее годы у меня свои обязанности уже были.

В жаркую и тихую погоду, если не нужен папе, я иду к Мзымте. Иногда туда, где река впадает в море. Мзымта, попав в море, течет по насыпи из песка, который она нанесла, вода здесь прохладная. Можно идти и идти по этой насыпи, подгоняемый течением, слабеющим с каждым метром. Но далеко уходить не стоит, потому что возвращаться против течения тяжело, а плыть к берегу приходится долго и трудно: возле речного потока море неспокойно, крутит водовороты, бьет беспорядочной волной. А отплыл от реки подальше — снова попадаешь в теплую воду.

В самой же реке вода обжигающе холодна, она стремительно несет тебя, крутит и вертит, если ты целиком отдаешься на ее волю. Но нам, мальчишкам, больше доставляет удовольствие борьба с течением, мы соревнуемся, кто быстрее пересечет реку вплавь, кто преодолеет ее, не дав себя унести дальше других. Бросаешься с берега в стремительный поток, молотишь воду руками и ногами, пока не коснешься дна из гладких валунов. По ним и выбираешься на берег. Где выбрался, там и сидишь, другие кидаются следом — так и выясняется, кто самый шустрый.