Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

— Садись, — приглашает меня Николай Иванович к столу. — Давай побалуемся чайком, а потом за работу.

Я пытаюсь отказываться, но Николай Иванович неумолим, да и мне не с руки долго отнекиваться, потому что есть хочется, а после моря — тем более. Незаметно я съедаю два бутерброда и выпиваю два стакана чаю.

Колбасу я не ел с самой Константиновки. Даже вкус ее позабыл. Да и хлеб на нашем столе бывает не каждый день. Когда хлеб давали по карточкам, его еще можно было купить, если встанешь пораньше и займешь в магазине очередь, а как только карточки отменили, так в Адлере хлеба почти не достанешь, очереди занимают с вечера, дежурят всю ночь, а выбросят — на всех не хватает. За хлебом по воскресеньям мы иногда ездим в Сочи: там снабжение «как в Москве», там, если повезет, можно купить сразу несколько буханок и растягивать их на всю неделю. Но ездить в Сочи можно только на товарном поезде и только зайцем. Или, если на пассажирском, то тоже зайцем же. Однако нас постоянно гоняют проводники и милиционеры, а на товарняках еще и охрана с винтовками. Но мы как-то умудряемся: бьем на жалость, хнычем: — «Тетенька! Дяденька! Родненькие!» Бывает, высаживают. Тогда топаем пешком. Но не по шпалам: на мостах часовые, возле туннелей тоже, а по шоссе. А это почти вдвое длиннее. Радости мало.

После чая я усаживаюсь за другой мольберт, поменьше, прикалываю к доске лист плотной бумаги и начинаю рисовать голову Зевса. Николай Иванович в это время возится со своими многочисленными альбомами и рассказывает мне, как воевал и откуда у него какие рисунки. Я люблю слушать его неторопливые рассказы, они не отвлекают от работы, даже наоборот.

— Вот этих ребятишек я рисовал в Восточной Пруссии, — рассказывает он неторопливо, и мне кажется, что он просто думает вслух. — Это наши ребятишки, русские. Их заставляли работать, брали у них кровь для немецких раненых. Их только что освободили из концлагеря, а наш саперный батальон проверял лагерь на предмет разминирования. Немцы много мин оставляли за собой…

Я заглядываю в альбом и вижу троих мальчишек и одну девчонку лет по пяти-шести. Но они почти ничем не отличаются друг от друга: все лысые, тощие, костлявые — кожа да кости. Головы особенно страшные — черепа, обтянутые тонкой кожей. Только глаза у всех большие-пребольшие. И ужасно жалостливые.

Николай Иванович листает дальше, а я возвращаюсь к Зевсу.

— А вот эту девицу я рисовал в Штеттине, — говорит Николай Иванович и надолго замолкает.

Я опять заглядываю в альбом из-за его плеча: там нарисована акварелью голая девица. Она молода и красива. У нее пышные белокурые волосы, высокая грудь с красноватыми сосками, впалый живот. Она стоит на одном колене и смотрит чуть вниз, слегка склонив голову и кося глазами в нашу сторону. Для меня эта девица не имеет никакого отношения к живым девушкам и девочкам, и я, например, не могу представить себе кого-то из знакомых в таком совершенно раздетом виде. Да и Николай Иванович не стал бы показывать мне что-нибудь стыдное.

— Там, в Магдебурге, уже после войны стоял наш батальон, — поясняет Николай Иванович. — Очень колоритная девица. Можно сказать, типичная представительница арийской расы. Вот посмотри на ее нос… Видишь какая линия? А губы? А подбородок? Вот то-то и оно. Гитлер таких девиц считал… Впрочем, это неважно. Да-а…

Я не переспрашиваю Николая Ивановича о том, кем считал таких девиц этот Гитлер. Я и без того знаю, кем он их считал: производительницами чистокровной арийской расы. Но смотреть на девицу почему-то совсем не стыдно… — это почти то же самое, что на полуголых отдыхающих, валяющихся на пляже.

— Мда-а, — говорит Николай Иванович, но уже не мне, а неизвестно кому. — За полбуханки хлеба… Вот тебе и господствующая раса. А сколько народу угробили. И она ведь тоже кричала свое «хайль!», и маршировала, и наших девок, что привозили в Германию, мордовала. Такие вот пироги… Ну, что там у тебя? — вспоминает обо мне Николай Иванович и становится у меня за спиной. — Что ж, не так уж и плохо, не так уж и плохо, — бормочет он, — если учесть, что ты все лето валял дурака. Талант, милый мой, надо лелеять, холить, тогда он себя покажет, а если относиться к нему спустя рукава, толку не будет… А вот эту линию прижми, прижми, она не должна кричать. Во-от, теперь другое дело. Учиться тебе надо. Пользуйся, пока я здесь.

— А вы хотите уехать? — удивляюсь я.

— Не всю же жизнь мне торчать в этой дыре, — удивляется в свою очередь Николай Иванович. — Надо академию закончить. Я ведь, братец ты мой, в Питере в академии художеств учился, на третьем курсе… Да-а… Потом началась война, немец к Питеру подошел, ну и… записался добровольцем в народное ополчение. Многие тогда записывались. Да-а… Весною сорок второго всем студентам разрешили вернуться в институт, то есть отправиться в эвакуацию, а я не вернулся: стыдно было. Могли б, конечно, и убить: на войне убивают, но бог миловал — живой. Я здесь почему очутился? Потому что ранили меня. Уже после войны ранили. По глупости. Товарищ карабин разряжал — ну и… Думали, не выживу. Лечили меня и в Берлине, и в Москве, потом сюда отправили долечиваться, тут и застрял. Такие вот дела…

Николай Иванович хмурится, барабанит пальцами по столу. Пальцы у него длинные и очень живые, как ящерицы, но живут отдельной от своего хозяина жизнью, то есть всегда шевелятся и всегда что-то выстукивают. А когда Николай Иванович хмурится, они, пальцы его, особенно оживляются. Вот он перестал хмуриться, глянул на меня. Спросил:

— Ты ведь тоже из Питера?

Я киваю головой.

— Да-а, разбросала питерцев война, разбросала кого куда, — говорит Николай Иванович. И спрашивает: — И что ж, не собираются твои родители в Питер?

— Вроде нет, — отвечаю я. И повторяю слышанное ни раз от мамы: — У папы была чахотка, в Ленинграде она может вернуться: там климат сырой. Папа ездил туда еще в сорок шестом. Дома нашего нет, из его знакомых тоже никого не осталось.

— Это ничего, — утешает меня Николай Иванович. — Закончишь школу, приедешь в Питер, я тебе помогу устроиться в художественное училище. Это для начала. А там будет видно: может, и в академию. Ты только не ленись. Пиши все, что видишь. Каждый день пиши. Потому что талант требует развития. А без труда никакого развития не бывает.

Николай Иванович некоторое время смотрит, как я рисую, качает головой.

— Закончил? Та-ак. Тени у тебя плохо прописаны. Нос здесь вот… кривой получился… А почему? Потому что тень неправильно положил. И верхняя губа провалилась. Но в целом… — и он берет у меня из рук карандаш, двумя-тремя движениями исправляет мои ошибки, и Зевс, до этого глядевший на меня с тупым равнодушием, глянул вдруг внимательно и гневливо.