Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Однажды я вышел из школы, держа в руках лист ватмана: меня недавно на сборе пионерского отряда выбрали редактором стенной газеты. В прошлом году не выбрали, а в этом выбрали. Я, собственно говоря, не против. Мне даже нравится. Помощником мне назначили Герку Строева: у него красивый почерк. Герка живет на улице имени Андреева. Это совсем рядом. У них большой дом, но занимают они лишь половину этого дома, потому что это не их дом. Папа у Герки был во время войны летчиком — летал на тяжелых бомбардировщиках Пе-8 и даже бомбил Берлин. У него и карта есть Берлина, только не нарисованная, а сфотографированная с самолета: улицы, дома, дымы тянутся, огонь кое-где виден. Даже рейхстаг — и тот виден. Карта лежит в немецкой книжке под названием «Майн кампф», которую сочинил сам Гитлер. В нашем классе изучают немецкий, читать мы умеем, но понимать, что написано в этой книжке, — до этого нам далеко. Герка показал мне книжку и карту под большим секретом и предупредил, чтобы я никому о ней не говорил. А еще у Герки есть японский самурайский меч, потому что его папа и японцев бомбил тоже.

Теперь Геркин папа уже не летает, а командует рыбаками: он у них бригадир. У них большой баркас, на котором они ходят в море под парусом, ловят хамсу, барабульку, камбалу. Дома у Герки всегда едят рыбу.

Так вот. Вышел я из школы, когда уже все давно разошлись по домам. Это потому, что наша классная руководительница объясняла мне, какой должен быть первый номер нашей классной газеты: тут вот передовица, тут вот про учебу, тут пионерские дела, тут про двоечников, а в самом конце про наши спортивные достижения. Главное, чтобы заголовок был красивым и остальное оформление тоже, тогда газета будет привлекать и ее будут читать. Все это я знаю и без учительницы.

Школа у нас кирпичная, двухэтажная, буквой пэ. Школьный двор огорожен штакетником, посредине спортплощадка, а в самом конце двора растут яблони, густо оплетенные виноградной лозой. Между яблонями ребята из кружка мичуринцев копаются в грядках. Мне нравится школа, нравится учиться, мама и папа хотят, чтобы я стал инженером. Почему бы и нет? А Николай Иванович хочет, чтобы я стал художником. Но мама считает, что художник, это все равно что поэт — такой же дармоед. Она не устает повторять, что ее племянник, дядя Миша Ершов, даже заболел и умер от книжек, а ее знакомая, с которой она вместе работала на заводе «Светлана», вышла замуж за художника — и что? А то, что он пил и целыми днями торчал в своей мастерской, а она, бедная, все тянула на своем горбу: и хозяйство, и детей, и мужа. Правда, это было еще до войны, а теперь она, то есть мама, не знает, что с ними стало. Может померли от голода в блокаду. Но даже если и не померли, а этот знакомый ей художник перестал пить, мама уверена, что если я сам стану художником, то сопьюсь непременно — и тогда сбудется предсказание цыганки, а если и не сопьюсь, то все равно счастья мне не видать.

Я миную школьный забор и вижу за углом двух девчонок, и одна из них та, которая живет за ручьем. Увидев меня, они сразу повернулись ко мне и уставились в четыре глаза, будто перед ними явилось какое-то заморское чудовище. Я всегда теряюсь, когда на меня так смотрят. Даже не знаешь, как себя вести и что надо говорить. И тут другая девчонка, только посветлее, вдруг показала язык и проблеяла, точно коза:

— Х-худ-дож-жник! От слова х-худ-до. Х-худ-дож-жник!

— Дура! — сказал я.

— Сам дурак!

Я как можно презрительнее повел плечами, отвернулся и пошел своей дорогой: не стоит связываться. Но было ужасно обидно. А главное — я ничего плохого им не сделал. Правда, гречанка молчала, но все равно — такая же дура. И пусть она там себе поет, сколько влезет, а я теперь и близко не подойду к ручью. Очень надо.

Октябрь — бархатный сезон. Солнце греет не слишком жарко, море тихое, волна едва плещет о берег, лениво перебирая гальку, урчит от удовольствия, как котенок. Отдыхающих немного. Они лежат неподвижно вдоль берега, уткнувшись носом в песок, или, наоборот, вверх брюхом, с газетной нашлепкой на носу.

Отдыхающие — очень странные люди. Даже непонятно, откуда они берутся, когда все работают, когда денег нет ни у кого, и даже лишнюю рубашку купить не на что, а у них деньги откуда-то есть, потому что надо и на поезде ехать, и за угол платить, и что-то есть. Едят они всё, что продается на рынке, но больше всего фрукты. А я, например, фрукты почти не ем, потому что у нас они еще не растут, а купить на рынке — это же смешно, когда и на хлеб не хватает. Мы, правда, с мальчишками иногда устраиваем набеги на старые сады, в основном за грушами-лимонками, но они должны еще полежать, чтобы стать сладкими. Иногда папа привозит нам виноград, яблоки, хурму. Но больше мы питаемся со своего огорода: сорвешь буроватый помидор, посолишь и съешь с куском хлеба — только за ушами трещит.

Я лежу на раскладушке под старой сливой, читаю «Молодую гвардию». С улицы свистит Герка.

— Чего? — отрываюсь я от книги.

— Айда на море!

— Чего там делать?

— Папка пошел за барабулькой. Барабульки возьмем.

Барабулька — это здорово!

Я откладываю книгу, подтягиваю трусы, беру авоську с мелкой ячейкой, и мы несемся к морю.

Осенью мимо Адлера идут косяки барабульки и всякой другой рыбы. Иногда дельфины гонят их к берегу в тот угол, где река впадает в море. Река пугает рыбу своей пресной водой, а может, еще чем, и рыба скапливается так близко к берегу, что становится видно, как кипит поверхность воды от движения множества рыб, чайки и бакланы хватают рыбу прямо с воды, не поднимаясь в воздух. В таком разе рыбаки адлерского рыбколхоза тянут прямо с берега длинную сеть в море, охватывают им косяк рыбы, а потом тащат эту сеть на берег. Иногда в сети попадаются дельфины. Дельфинов продают на рынке, их тоже едят, но они ужасно пахнут — как самый плохой гуталин. Может быть, из дельфиньего жира гуталин как раз и делают.

Когда мы прибежали к морю, баркас уже подтягивал к берегу заводной конец сети. Сидящие на веслах рыбаки с хрипом рвали жилы, но посудина еле двигалась, удерживаемая тяжелой сетью. Чайки мечутся над косяком, попавшим в западню, кидаются вниз, орут, дерутся. На берегу собирается народ поглазеть на рыболовное действо.

Но вот с баркаса кидают конец на берег, Геркин отец, одетый в брезентовые штаны и такую же куртку, наматывает на руку толстый канат, перекидывает его через плечо и, падая вперед, упираясь ногами в сыпучую гальку, один тащит сеть вместе с баркасом.

Отец Герки ужасно сильный. Когда он учился на летчика в Ейске, там же занимался борьбой у Поддубного. У него ручищи — во! плечищи — во! а грудь такая, что два человека не обхватят. Герка в своего отца, но как бы в миниатюре.