Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Зато море наше, когда разыгрывается настоящий шторм. В таком случае я стараюсь ускользнуть из дому так, чтобы не заметила мама: она очень боится, что в шторм я могу утонуть. Все мамы боятся этого, но еще не было случая, чтобы кто-то утонул из местных мальчишек и девчонок. Приезжие — да, случалось, и даже взрослые.

Мы собираемся в стайки, идем к морю деловито и спокойно. На берегу стоят отдыхающие, любуются разбушевавшейся стихией — так они говорят. Случается, что кто-то из них отваживается входить в воду, но лишь тогда, когда идет малая волна. Как только вдалеке покажутся пенные гребни, с берега кричат: «Волны! Волны!» — и купальщики выскакивают из воды.

Это и есть тот миг, которого мы ждем.

Перед чередой «девятых валов» вода у берега не то чтобы затихает, а укорачивает свой бег, плещется и кипит в полосе прибоя, отступая все дальше и дальше в море, как бы подготавливая дорогу для старших сестер, медленно поднимающихся из глубин моря и шествующих к берегу в пене и гуле.

И вот уже у самого берега поднимается первая волна. Она встает почти отвесной стеной, гребень ее трепещет, готовый обрушиться вниз, верх зеленоватый, а низ синий, и сквозь него смотрит на нас мрачная глубина моря. Это еще не «девятый вал», это его младшие сестры-волны. «Девятый» еще чуть виднеется вдали.

Мы не спеша идем навстречу первой волне. Под ногами текут ручьи, сгоняя в море песок и мелкую гальку, потом становится глубже и дно каменистее. Волна вспухает, зеленый гребень начинает нависать над ее синим брюхом, и… мы разом срываемся с места и кидаемся в эту стену. Позади нас с пушечным гулом волна обрушивается на берег, ноги выкручивает кипящий поток, иногда камни взлетают вверх и касаются ног, но все остальное тело находится почти что в неподвижной воде. Длится это состояние одно лишь мгновение. Если задержаться на месте, непременно втащит в водоворот, закувыркает, и тогда ударов камней не миновать.

Но самая опасная не эта волна, а следующая. Следующая еще больше, поднимается из глубин еще дальше от берега, и все пространство от нее до берега — сплошные водовороты, одни тянут тебя вниз, другие крутят, третьи выбрасывают наверх. И нет никакой возможности вырваться из этой кипени. И тут-то тебя и накрывает следующая волна и тащит к берегу. А это уже опасно. Тут можно и захлебнуться, потому что в этом случае почти ничего от тебя не зависит, можно получить и удар по голове камнем.

Если не успел вонзиться в толщу воды, потерял мгновение, то главное — не надо сопротивляться, не надо паниковать, надо лишь задержать дыхание, раскинуть руки и ноги и отдаться на волю течения, а когда волна растеряет свою злость и силу в извечной борьбе с берегом, начать энергично грести либо к берегу, либо в открытое море, потому что оставаться в полосе прибоя опасно, а следующая волна будет еще больше.

Все это проверено на собственной шкуре, и не раз. И как только я вонзаюсь в толщу надвигающейся волны, я гребу изо всех сил руками и ногами, уходя в мутновато-синюю толщу, иногда даже охристо-желтоватую, где тихо и прохладно. Волна уходит, кидается на берег, вода светлеет, и я выныриваю на мористом скате следующей волны. Оглядываюсь, вижу головы и лоснящиеся спины своих товарищей и ору от восторга.

А над нами поднимается девятый вал, неся на себе белопенный гребень. Меня стремительно несет к этому гребню, но за несколько метров до него я ныряю в неподвижную толщу волны — и все повторяется, с одним лишь исключением: здесь нет бурунов, здесь не грозят тебе обкатанные волнами булыжники и водовороты.

Но опасность стережет и здесь: вдруг замечаешь, что какая-то сила помимо твоей воли несет тебя в море, и берег удаляется, и кипарисы на нем все дальше, и люди на берегу все меньше и меньше — почти букашки. Начинаешь выгребать против течения, борешься изо всех сил, и когда выбираешься на берег, ноги дрожат и руки висят, как плети. Поэтому мы балансируем на некой грани относительного спокойствия до тех пор, пока идет череда если не девятых, то седьмых и восьмых валов.

Впрочем, мы не слишком задумываемся об опасности, гоняемся друг за другом, играя в пятнашки, а, наигравшись, кидаемся к берегу, используя верхний поток уже не слишком больших волн.

И кто-нибудь скажет на берегу, увидев нас, веселых и беспечных, удирающих от новой волны, обрушившейся на берег, готовой схватить нас в свои пенные объятия и утащить в море:

— Ну и чертенята! И куда только смотрят их родители?

Я возвращаюсь домой, мокрый и довольный.

— Купался? — спросит мама.

— Да я только с краешку, мам, — успокаиваю я ее.

— Знаю я этот ваш краешек, — ворчит мама и вздыхает.

А я иду к ручью, чтобы смыть с себя соль.

На другой стороне ручья, чуть наискосок и ближе к другой улице, стоит большой старый дом, окруженный густым садом. С нашего участка виднеется лишь его крыша. В этом доме живет девчонка в длинном цветастом платьице. И все время что-то поет, да так звонко и весело, будто она одна в целом мире. Я не знаю, как ее зовут, не помню, встречал ли ее в школе. За минувший год я и со своим-то классом едва познакомился, а чтобы еще с кем-то там еще… Но девчонку эту я иногда вспоминал в горах, по ночам звучал во мне ее звонкий голосок. Одно мне известно из разговоров взрослых, что в доме том живут греки, значит, девчонка эта гречанка и поет она греческие песни, поэтому я никак не могу разобрать, о чем она поет.

Когда голос девчонки становится особенно громким, я выбираю минуту, иду к ручью. И знаю, что иду я не для того, чтобы ополоснуться ледяной водой, хотя на дворе жара и ополоснуться действительно не мешает, а иду исключительно для того, чтобы увидеть эту девчонку. И ноги у меня деревенеют, и кажется мне, что все видят и понимают, зачем я иду к ручью, и что эта девчонка, как только меня увидит, проникнется ко мне такой же ненавистью, какой я проникся к камендрашаковской училке.

Ноги сами выносят меня к деревянному мосточку, я встаю на него спиной к поющему голосу — и голос замолкает. Он обрывается как-то очень быстро, точно девчонке зажали рот. Я поворачиваюсь и вижу ее в двадцати метрах от себя. Она сидит на корточках, колени ее торчат выше головы, рядом с ней на мостке стоит тазик, она берет из него какую-то тряпочку и поласкает ее в ручье. Мы какое-то время смотрим друг на друга, я первым не выдерживаю взгляда ее черных глаз, таких же как у камендрашаковской Розы, отворачиваюсь и плещу на себя ледяную воду пригоршнями. Уходя, оборачиваюсь и вижу, что девчонка сидит все в той же позе и все так же настойчиво смотрит в мою сторону, будто прогоняя меня от ручья, будто ручей этот принадлежит только ей одной.

В конце августа мы вселились в наш домик. В комнате два окошка, на которые мама повесила кружевные белые занавески, вдоль стены папина с мамой железная кровать, над нею знакомый коврик из ленточных цветов, у окна моя тахта, Людмилка поместилась в кухне на раскладушке. Но после того, как домик был построен и мы в нем поселились, папа опять подался в горы, и мы остались втроем. На мне лежит огород, сад и поросенок, который уже вырос в порядочную свинью. А еще надо засыпать небольшой овраг, который вклинивается на наш участок с соседнего. Свою часть оврага соседи засыпали, осталась только наша, похожая на яму. Папа сказал, что моя обязанность засыпать эту яму до конца года.