Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Я прихожу домой, а дома папа и дядя Зиновий Ангелов. Они сидят за столом, пьют водку, едят. Увидев меня, рассматривают рыбу, удивляются. Мама усаживает меня есть, забирает рыбу, несет чистить к ручью. Из-за ручья доносится песенка, но на этот раз очень и очень грустная. Меня тянет на эту песенку, как… как Одиссея на песни этих, как их… вот забыл…а! вспомнил: сирен!.. Но я сижу за столом и не иду: с меня хватит.

— Да, он работал, считай, наравне со мной, — говорит папа и треплет меня по голове. — Стропилу обтесать по линейке — это он может. Силенок в руках еще маловато, но, ничего, будут и силенки. — И папа вдруг протягивает мне стакан: — Выпей, сынок, за то, чтобы… чтобы все было хорошо.

— Ребенок же, — возмущается мама. — Хочешь, чтобы он стал алкоголиком? Цыганка и так ему нагадала бог знает что, и ты туда же.

— Ничего, — возражает папа. — Он в Камендрашаке вино пил. Пил, сынок?

Я киваю головой. И уточняю:

— Оно водой разбавленное.

— Мало ли что! Водой! Вино же.

А дядя Зиновий вставляет свое, только не поймешь, за маму он или за папу:

— Древние греки всегда вино водой разбавляли. Неразбавленное вино у них только рабы пили.

— Вот видишь! А водка — это тоже вино, только покрепче.

Про то, что древние греки разбавляли вино водой, я тоже читал, но мне и в голову не приходило, что прочитанное каким-то образом может быть связано с сегодняшней жизнью. Книги рассказывали мне о какой-то другой жизни, которая либо уже была когда-то, либо существует где-то вдали от меня. Во всяком случае, ничего похожего в окружающей меня жизни я не вижу. И в самом себе тоже. За исключением несущественных мелочей. А вот дядя Зиновий сумел связать древних греков с нашим временем, даже с моей жизнью. Получается, что я, как древние греки, пил только разбавленное вино и, следовательно… А что — следовательно? Оттого, что я пил разбавленное вино, древним греком я не стал. Опять какая-то чепуха получается…

И я беру стакан, заглядываю в него. В нем налито совсем немного. Подношу ко рту, задерживаю дыхание и выпиваю. Водка обжигает мне нутро, я боюсь вдохнуть, но потом все-таки вдыхаю. Затем беру кусочек хлеба, нюхаю, как это делают взрослые. И только после этого заедаю водку свежим огурцом.

— Молодец, — хвалит меня папа. — Но смотри: сам — ни-ни! Иначе выдеру, как сидорову козу.

«Очень мне нужна эта ваша водка, — думаю я, уплетая гуляш с макаронами. — Ничего в ней хорошего нету. А если много выпьешь, то станешь такой же свиньей, как те рыбаки. И будешь ругаться».

— Надоела мне эта жизнь, — говорит мой папа, забыв обо мне. — Работаешь, работаешь, а толку никакого. В Ленинграде перед войной я получал больше тысячи рублей в месяц, сапоги стоили двести, костюм шестьсот. А сейчас… Я говорю Панасюку: давай организуем государственную строительную контору для строительства частного сектора. А он: нет такого закона. Ну и черт с ним, что нет! — возмущается папа. — А людям строиться надо? Надо. Жить где-то надо? Надо. Мы строим — частная лавочка, статья, Соловки. Не хочешь на Соловки, дай на лапу. Председателю сельсовета — дай! Участковому — дай! Тому дай, этому дай — себе ничего не остается. Бросать надо это дело. К черту! Можно поехать в Ростов, в Краснодар, в Ставрополь. Там заводы, отработал смену — и свободен! Сам себе хозяин. Никто над душой не стоит…

— Давай выпьем, Василич, ну их всех к такой матери! Мне и самому надоело, но семья… Куда я с ней поеду? Некуда. Да и профессии у меня для города нету: всю жизнь в армии, только и знал, что ать-два-левой! Спасибо тебе, что строительному делу обучил.

— Да ладно тебе благодарить! Другого сколько не учи — все без толку. А ты на лету схватываешь.

Я слушаю их разговор и думаю, что опять нам придется куда-то ехать. А мне так не хочется уезжать из Адлера, что хоть плачь.

Над всей Среднерусской равниной царила необыкновенно яркая, тихая и теплая осень. Болотистые и лесные просторы, прорезанные вдоль и поперек тихими речками, пылали многоцветным золотом, в многочисленных больших и малых озерах с бурой торфяной водой отражалось высокое голубое небо с плывущими на восток редкими пушистыми облаками. И точно разорванные нитки диковинных бус, скользили по небу стаи птиц, тревожа людей, копошащихся внизу, своими голосами.

Разогнется с трудом иная баба, копающая в огороде картошку, тяжело обопрется о лопату, глянет вверх до срока потускневшими глазами и стряхнет нечаянную слезу, да так, чтобы не увидели ребятишки, пыхтящие рядом от усердия, выбирающие картошку из вывороченной земли и бросающие ее в ведра. И кто-нибудь из них тоже глянет вверх и прокричит с наивной детской надеждой:

Гуси-лебеди, летите,

Мово тятьку отыщите,

Может, он в земле зарыт,

Может, ранетый лежит…

«Курлы-кры-кры!» — доносится с неба, но поди знай, о чем вещают высоко летящие птицы. И хотя давно уж не стреляют, и самолеты в небе не гудят, и те немногие тятьки, кто выжил в неведомых сражениях, вернулись домой, а детское сердце все еще надеется, все еще ждет.

Застолье по случаю избрания нового секретаря райкома партии было назначено на четыре часа пополудни. Само избрание свершилось вчера поздним вечером на собрании районного партактива, а с раннего утра новоиспеченный секретарь сел в старую заезженную райкомовскую «эмку» и поехал по району.

Шел уже шестой час, а секретарь все не возвращался, хотя поехал не так уж и далеко — в ближайшие от райцентра колхозы. Туда, между прочим, звонили и выяснили, что везде он побывал и, следовательно, должен уже быть на пути в райцентр. Райкомовский шофер — парень местный, район знает, как свои пять пальцев, заблудиться не мог, застрять — тоже, потому что дороги сухие и вполне проезжие. Могла, конечно, случиться поломка: машина-то изношенная, но и в этом случае за час можно добраться до ближайшего телефона и сообщить. Тогда послали бы полуторку, которую специально подготовили, тревожась за нового секретаря.

В райкоме партии, расположенном в старом купеческом особняке, в самой большой комнате, которая купцу служила залой, а райкому и райисполкому местом собраний партактива и депутатов, стояли выстроенные в один ряд столы, сервированные посудой местного фарфорового завода. Белые крахмальные скатерти, аппетитно разложенная снедь, бутылки с водкой и вином, в которых играли солнечные блики, — все это создавало атмосферу торжественности и даже таинственности. По существу, именно за этими столами и состоится, по мысли местного руководства, знакомство с новоиспеченным первым секретарем райкома, человеком чужим, нездешним, присланным из Калинина.

К застолью были приглашены члены бюро райкома и некоторые хозяйственные руководители — всего человек тридцать, народ все проверенный на практике и безотказный. Теперь этот народ толпился в коридоре, кучковался по комнатам и кабинетам, решая всякие нерешенные дела. О новом секретаре разговоров не заводили — не столько из деликатности, сколько по бессмысленности этих разговоров: вот поживут, пожуют с ним хлеба с солью, тогда и узнают, что за человек. А пока даже начальник райотдела МГБ Алексей Пантелеевич Вежликов, еще совсем молодой человек, а уже капитан, и ничем не похожий на чекиста: рыжий и в конопушках, — даже он о новом секретаре ничего не знал и знать не мог, хотя и слонялся по комнатам с таинственным выражением лица.