Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Хочется хозяину на озеро — пусть будет озеро, и Петька свернул с дороги и повез своих седоков к единственному месту на всем озерном берегу, сплошь заросшему тростником и ряской, где можно было войти в воду и выйти из нее чистым, не измазанным илом, по деревянным мосткам, устроенным здесь местным лесничим для каких-то своих надобностей. Место это располагалось вдали от деревень и от избы лесничего тоже, а чтобы, скажем, купаться, так в деревне это не принято, считается баловством, разве что после бани, то есть после парилки, бултыхнуться в холодную воду, лучше в проточную, в какой-нибудь ручей, потому что в озере вода настояна на торфе, будто старый-престарый чай. Да и запах от нее…

Но новый секретарь, увидев озеро, решил искупаться именно в нем, несмелыми попытками своего шофера предложить другое место пренебрег, решительно и односложно заявив: «Здесь!», из чего Петька сделал вывод, что хозяин его — человек норовистый и подхода потребует особенного.

— Так это самое, Василий Силантьевич, — решил привести последний аргумент Петька, но не потому, что так уж было важно, где будет купаться его хозяин — да хоть в луже! — а потому, чтобы тот не пенял потом, что личный шофер его не предупредил, — тута такая вода, что ежли, положим, намылившись, так и не размылиться. Не вода, а чистый щелок. Опять же, ледяная до умопомрачения и воняет болотом.

Василий Силантьевич Моторин, не отвечая Петьке, повернулся к своему угрюмому спутнику и весело произнес:

— А помнишь, Николай, как мы купались с тобой в Одере? Вот уж где был лед так уж лед! Да и как было не искупаться: немец в Волге купался, а мы теперь, наоборот, в Одере — шибко это психологически воздействовало на боевой дух. Да-а, как вспомнишь… — покачал головой Василий Силантьевич и посмотрел вдаль. — Впрочем, нет: это уже без тебя было, — поправился он, не найдя поддержки у своего товарища. — Кстати, Петро, ты на каком фронте воевал? — вдруг обратился секретарь к своему шоферу, разглядывая наплывающую в ветровое стекло машины озерную гладь, в которой застыли кипенно-белые облака.

— На Третьем Украинском.

— Да, Третий Украинский! Там потеплее, конечно. В Болгарии, небось, побывал?

— Не довелось, Василий Силантьевич, — с деланным сожалением ответил Петька. — Аккурат в июле сорок четвертого меня осколком зацепимши, с тем и демобилизовали подчистую, — солидно пояснил Петька и замолчал, выжидая, как отнесутся к его словам, чтобы, судя по обстоятельствам, либо продолжить воспоминания, либо скромно помалкивать в тряпочку.

— Да, война, война-а, — сокрушенно пробормотал Моторин и полез из машины, как только она остановилась.

За ним с видимой неохотой выбрался из машины и его приятель, человек для Петьки совершенно загадочный.

Петька остался в машине и, сложив большие руки на баранке и уткнув в них подбородок, с безразличным видом наблюдал, как раздевались его пассажиры. Оба оказались белы телом, только шеи да кисти рук будто испачканы ржавчиной.

Первым на мостки вступил новый секретарь. Был он гладок, слегка отвисшее брюшко говорило о довольстве и сытости, но голым казался более длинным, чем был на самом деле, и несколько кособоким. Он дошел до края мостков, держась за перильце, опустил ногу в воду, поболтал ею и покрякал.

— У-ух, хороша-а! — воскликнул он, отчаянно взмахнул руками и прыгнул вниз головой. Через мгновение вынырнул, завертелся, заухал. — Черт, да это не вода, а сущий кипяток! Сводит аж! Ух-ух-ух! Бррры! — И полез на мостки. — Давай, Леваков! — выкрикнул он, шлепая по мосткам розовыми ступнями. — Окунись! Другим человеком станешь.

Леваков хмуро наблюдал за своим приятелем и машинально поглаживал красный рубец на правом плече — след от разрывной пули, которая нашла его за два дня до победы. Вокруг Левакова вились комары, слепни ходили большими сужающимися кругами, но Николай Порфирьевич не обращал на них никакого внимания.

Моторин между тем сошел с мостков на берег, осторожно ступил на траву, как если бы она скрывала битое стекло или колючую проволоку. Он звонко пошлепывал ладонями по жирной своей груди, по животу и волосатым ляжкам, поглядывал на Левакова и радостно жмурился, будто ничего и никогда не испытывал более приятного, чем купание в холодной воде торфяного озера, будто вся жизнь у него, — как впереди, так и сзади, одно сплошное удовольствие, и все, что есть на белом свете: все люди, леса и поля, озера и небо над ними в кудряшках белых облаков — все это создано для его, Моторина, удовольствия, а войны никогда не было, как не было грязи, крови, страха, неизвестности относительно завтрашнего дня. Со стороны могло показаться, будто бывшему замполиту 23-его отдельного стрелкового штурмового батальона Василию Силантьевичу Моторину с назначением его на должность первого секретаря райкома партии все стало еще более ясным и понятным, а впереди его ждут одни сплошные радости.

После демобилизации в сорок шестом году Василий Силантьевич Моторин вернулся в свой родной поселок Весьегонск, затерявшийся среди болот и лесов, что на севере Калининской области. Но вернулся не сразу, а поначалу попытался зацепиться за Москву. Он ткнулся было к своему сослуживцу по политотделу корпуса, который демобилизовался несколько раньше и теперь работал заведующим отделом одного из райкомов партии. Однако сослуживец встретил Василия Силантьевича не слишком любезно, промурыжил под дверью своего кабинета, а потом, когда разговаривали, все поглядывал на часы, давая понять, что свободного времени у него нет ни минуты, что бывших однополчан — пруд пруди и всем нужно одно и то же. Не трудно было догадаться, что помощи в трудоустройстве здесь не дождешься, и Василий Силантьевич, поговорив о том о сем, обронил, что заглянул в райком просто так, по старой фронтовой дружбе, раскланялся и ушел, ругая бывшего сослуживца последними словами.

Уезжать из Москвы не солоно хлебавши не хотелось, и Василий Силантьевич потыркался еще по некоторым райкомам партии, рассчитывая хоть на какую-нибудь партийную должностишку, но то ли в Москве люди не нужны были, то ли сам он не поглянулся, а только нигде ему ничего определенного не пообещали, да и с жильем оказалось туго, и он решил, что бог с ней, с Москвой, можно устроиться и в Калинине.

Но и в Калинине ему не повезло тоже: в обкоме партии сказали, что люди сейчас особенно нужны на местах, что именно там не хватает проверенных и надежных кадров. Вот и пришлось Василию Силантьевичу вернуться в свой Весьегонск, где его знали как облупленного и где, как ему казалось, рассчитывать на достойное его фронтовой биографии место не приходилось. Но дело даже и не в этом — не в должности то есть, а в самом поселке: таким унылым, таким, можно сказать, затрапезным показался он Василию Силантьевичу после Европы, таким жалким и заброшенным, что жить здесь могли только такие люди, которые ничего не видели, ни к чему не стремились, ничего не знали и не были способны на что-то стоящее.