Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. После урагана

Но даже и не читая Маркса и всех остальных великих революционеров, Малышев твердо знал, что в их жизни имеется много всяких недостатков, но что касается направления, то оно выбрано правильно, потому что такие гениальные люди, как Ленин и Сталин, неправильное направление выбрать не могут. А что, скажем, Горилый живет не так, как Малышев и все другие рабочие, так это временно, пройдет лет десять — и все будут жить не хуже Горилого. Главное, чтобы больше не случилось войны, чтобы мировой империализм не подмял под себя весь остальной мир, как это было раньше. Когда же освободятся все остальные страны, тогда и вообще жизнь будет разлюли малина. Вот, к сожалению, силенок не хватило у коммунистов, а то бы и Греция, и Австрия, и та же Финляндия… да и Франция с Италией — все бы стали заодно с Советским Союзом, тогда бы и Америка перестала так задаваться, и дело пошло быстрее. Дитериксу хорошо говорить: «Цыганский социалисмус! Цыганский социалисмус!» А это, между прочим, в нем еще социал-демократ наружу высовывается да геббельсовская пропаганда из головы окончательно не выветрилась. А пожил бы он подольше в России, тогда бы все по-другому виделось…

Так думал Михаил Малышев, но думал как-то уныло, и работа уже не доставляла ему прежней радости. Но мыслей своих вслух он не высказывал, потому что знал: Дитерикса ему не переубедить. Как Дитериксу не переубедить самого Малышева. Зря, что ли, он вступал в партию в конце сорок четвертого, да еще в такое время, когда немцы под Балатоном так врезали нам, что мы не знали, куда деваться. Малышев тогда со своим саперным батальоном только и делал, что понтонные мосты через Дунай восстанавливал, чтобы наши части смогли отойти на правый берег реки. Вот там-то, под бомбежкой и артобстрелами, когда немецкие «тигры» и «фердинанды» утюжили прибрежные виноградники, он и вступил в партию. Такое не забывается, такое даром не проходит, за одно за это будешь стоять до конца, стоять стиснув зубы, терпя все невзгоды и лишения. Дитериксу этого не понять. Он хоть и воевал, но не за правое дело. Он хоть и осознал, но не до конца. Да и не мог до конца, потому что… потому что… А черт его знает, почему, но факт есть факт! Человек же он — ничего, хороший в общем-то человек, и ладить с ним вполне можно. Если бы все немцы были такие, было бы здорово. А теория — это пусть профессора занимаются и Кочура. Им за это и деньги платят. Ну и он, Малышев, когда придет время. Разве ж он против?

Из проходной Малышев и Дитерикс вышли, как бывало и раньше, вместе.

Осенний день задернулся ранними сумерками. С откосов верхней степи дул порывистый ветер, наполненный сыростью и запахом полыни. Подсвеченная мерцающим багровым светом доменных печей, скользила, цепляя трубы и смешиваясь с дымами, чернильная хмарь. Иногда сквозь гул и грохот беспрерывно работающих заводов до слуха долетало тревожное гоготание диких гусей, летящих к Азовскому морю.

Толпа рабочих долго пережидала длинный товарняк, влекомый на север двумя мощными ФД. На открытых площадках все то же самое: стальные трубы, арматура, рулоны листового железа, прокат, что-то накрытое брезентом; а еще уголь, а еще пульманы не известно с чем: страна восстанавливается, растет, крепнет, ей много чего надо. Не успел товарняк скрыться из виду, как с севера загрохотал другой, с бревнами и досками, экскаваторами, грузовыми автомобилями, с цистернами с нефтью и разной химией.

Дитерикс провожал глазами вагоны, изумленно качал головой и что-то пытался сказать, но за грохотом ничего разобрать было нельзя. Однако Малышев, догадываясь, что именно хотел сказать немец, самодовольно улыбался ему и показывал большой палец.

— Я понимать, почему Советски Союз есть победить Гитлер, — произнес Дитерикс, когда они пересекли железнодорожные и трамвайные пути. — Вы есть сами богаты страна на весь мир. Я-я! Так есть! И самы бедны люди. Нет диалектик. — И пожал недоуменно плечами. И даже вздохнул.

Малышев весело рассмеялся. Да и что возразишь? Все правильно. Однако промолчать было бы невежливо, и он повторил некогда сказанное Дитериксом:

— Большой ишак — маленький порьядок? Да?

— Нет! — запротестовал Дитерикс. — Ви не есть ишак, ви есть киндер. Ви есть маленьки дети! Прошу извинять мне.

— Мы вырастем, — убежденно пообещал Малышев.

У пивного ларька остановились, Дитерикс взял пива, они отошли в сторонку.

Единственный фонарь на столбе освещал крохотный пятачок вытоптанной до бетонной тверди земли, усеянной всяким мусором: окурками, бумажками, опавшей листвой.

— Я давно не видать Костя-морьячок, — произнес Дитерикс, оглядывая ларек и толпящихся рядом мужчин.

— А-а, Костя! Костю-морячка отправили в инвалидный дом, — ответил Малышев. — И много других инвалидов тоже. Их там кормят, лечат, за ними ухаживают. Им там хорошо. Не то что здесь, у ларька-то… Да по базарам всякой дрянью торговать, — убежденно закончил Михаил.

— О-о! — воскликнул Дитерикс. — Это есть настоящи социалисмус! Это есть хорошо! Государство должен иметь большой забота на маленький человек. Это я понимать. Это есть настоящи диалектик!

— Вот видишь, — оживился Малышев. — Я же говорил: все у нас еще наладится: и думать мы будем, и говорить, и делать. А как же!

Они допили пиво, пошагали вверх по дорожке мимо рабочих домов. Из кучи мальчишек, игравших на деньги «в стеночку» раздался насмешливый голос:

Битый фриц,

Жрал мокриц,

из навоза пек блины,

наложил себе в штаны.

Малышев погрозил пацанам кулаком. Франц сделал вид, что ничего не слыхал.

Они дошли до итээровских домов и расстались, обменявшись дружеским рукопожатием. Но не успел Малышев сделать и десяток шагов, как Дитерикс окликнул его.

Они снова сошлись вместе.

— Микаэл! Я совсем забывать! — возбужденно заговорил Дитерикс. — Я хотеть делать тебе памьять. Маленьки презент. Книжки и всяки другой ирунда. Как это по-русски?..

— Да ни к чему все это, — начал было отнекиваться Малышев, но Дитерикс взял его за руку и потащил к себе.

Они не заметили, что в отдалении вслед за ними шел Олесич, и когда они останавливались, останавливался и он и либо отворачивался, либо укрывался за деревом или углом дома. А еще чуть сзади незаметно скользил в полутьме молодой парень в поношенной телогрейке, едва сходящейся на выпуклой груди.

Через полчаса Малышев уже шел домой со связкой книжек на русском и немецком языках и еще небольшим свертком. В свертке был отрез на костюм и золенгеровская опасная бритва, почти новая, вымененная год назад Дитериксом у одного из своих соотечественников за буханку хлеба.

Малышев шагал к себе домой и размышлял о том, что бы ему такое подарить Францу, чем бы отдариться, чего нет и не может быть в Германии. Дома-то — шаром покати, а вот если в воскресенье пойти на барахолку, то там наверняка что-нибудь исконно русское приобрести можно. А если и там ничего не удастся найти, то он тогда выточит Францу какую-нибудь штуковину — подсвечник, например, или кубок замысловатый, чтобы Дитерикс в своей Германии, глянув на эту вещь, сразу же вспомнил Малышева и всю свою жизнь в России.