Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Мы бежим мимо двухэтажных домов, которые достраивают все те же немцы, мимо развалин, в которых нам известен каждый кирпич, мимо базара, где продают всякую всячину, где недавно мне купили новые штаны и сандалии и где тоже все кричат и пляшут. И даже слепой дядя-инвалид с аккордеоном.

Вот и школа. Во дворе столпотворение. Играет музыка — это директор завел патефон и выставил его в окне своего кабинета. Патефон поет про синий платочек и темную ночь, про всякое другое. Кто-то из старшеклассников усердно накручивает его ручку, чтобы он не переставал петь.

Мы выстраиваемся в линейку. По классам. И ждем. Потому что директор школы все еще что-то кричит в телефонную трубку, стоя у окна, и все еще гудят заводы и паровозы, и директор затыкает пальцем одно ухо, чтобы лучше слышать то, о чем говорит трубка в ухо другое. Среди этого гуда я различаю хриплый гудок папиного завода. Вот директор перестал слушать и кричать в трубку, пропал, затем появился на крыльце и вышел на самую середку школьного двора. Он велел нам оставить в классе свои сумки и снова построиться.

С криками мы разбегаемся по классам, бросаем сумки на парты и несемся назад: ясно, что мы куда-то пойдем и что уроков сегодня не будет. Ура! Нам раздают красные флажки. Старшеклассникам вручают портреты вождей и главного вождя — товарища Сталина, большие красные флаги. Со всем этим мы Первого Мая ходили на демонстрацию. Значит, сегодня опять демонстрация. Нас строят в колонну по четыре, впереди барабанщики: «Трах-та-ра-рах-тах-тах-тах-тах!» — и мы выходим на улицу.

А улица вся запружена народом. И откуда столько народу взялось, не понять. Особенно если учесть, что сегодня рабочий день. Оказывается, это вторая и третья смены вывалились на улицу, потому что какой же сон, если Победа! Никакого. А еще всякие тетки, которые не работают, бабки и дедки. А еще инвалиды на костылях, а которые без обеих ног, те на верещащих сухими подшипниками «тачанках», а которые совсем слепые, тех ведут под руки, и на пиджаках у них сияют медали и ордена. Ну и босоногая малышня — как же без нее! И собаки — много всяких собак, которые бегают среди людей, высунув языки, ничего не понимая! И вся эта орава валом валит к главной площади, где горком и советская власть.

Чем ближе мы подходим к этой площади, тем больше народу. Вот уже и оркестры заводские появились, блестят на солнце трубы, трубачи надувают щеки и шевелят пальцами. А тети и бабки всякие плачут, иные даже идти не могут, так сильно они плачут, их тоже ведут под руки, потому что на войне убило их дядей, то есть мужей, пап и сыновей. И инвалиды тоже плачут, потому что им жалко своих рук и ног, которые им отстрелили проклятые фашисты, жалко других инвалидов и убитых. А моего папу не убило, потому что он был в Ленинграде и чуть не помер от голода.

И я тоже плачу, глядя на них, потому что мне жалко всех. Плачу и смеюсь, потому что Победа. И не я один: все радуются и плачут.

На площади не протолкаться. Народу больше, чем на Первое Мая, наверное, раз в сто. А может, и в тыщу. Попробуй-ка сосчитай. Не сосчитаешь. Какой-то дядька на трибуне что-то кричит и размахивает руками, но его совсем не слышно, однако все кричат «ура» изо всех сил, чтобы было как можно громче и веселее. И я тоже ору, и Игорь, и вся школа.

И еще кто-то потом говорил с трибуны, и одна девочка из нашей школы, и еще из другой школы, что на другом конце Константиновки, и какая-то тетя, и какой-то дядя военный, который весь в орденах, и другой дядя военный, но почти без орденов, потому что работал в тылу. И ему тоже хлопали и кричали ура. Потому что — Победа.

От этих криков я потерял голос. Совсем. Даже сказать громко — и то не могу. Сиплю. И в горле першит, а воды нет, потому что никто не знал, что можно потерять голос. Теперь я не ору, а только кашляю — перхаю, как овца, которая съела тарантула. Но мне все равно весело и хорошо. Потому что — Победа. И я уже не плачу. Я думаю, что теперь-то, когда наступила эта Победа, мы поедем в Ленинград. Я уж стал забывать, какой он, Ленинград. А помнится мне только темное небо, прожектора, яркий крестик самолета высоко-высоко, бомбоубежище, синяя лампочка и сверху сыплется песок от выстрелов зениток во дворе школы… И от бомб. Больше почему-то ничего не вспоминается. Правда, если поднатужиться, можно вспомнить и еще что-нибудь, но тужиться не хочется, да и не нужно, потому что сейчас не до вспоминаний, а надо хлопать и кричать. Если кричать я уже не могу, то хлопаю изо всех сил, так что больно ладошам. Но я терплю. Потому что — Победа.

Домой мы с Игорем возвращаемся поздно. После демонстрации и митинга мы шли назад в школу, пели про трех танкистов, про артиллеристов, которым Сталин дал приказ, про стальную эскадрилью. В школе немного посидели за партами, в класс пришел дядя, который был на войне, и там ему оторвало руку. У дяди целых шесть медалей и два ордена, и он рассказывал нам, как он бил немцев вместе с другими дядями. Он так здорово рассказывал, что я подумал, что ему должны были дать еще несколько медалей и орденов, но почему-то не дали. А потом, забрав свои сумки, мы — почти все пацаны из нашего второго-В класса — пошли в степь, где стоит немецкий танк, по дороге подбирая камни. А у Петьки Галушко из дома, в котором живут одни работяги, — в отличие от нашего, этээровского, — оказалась немецкая граната с длинной деревянной ручкой. Петька старше всех нас на три года, потому что он был при немцах и не учился в школе, и он очень здорово разбирается в гранатах. Сперва мы забросали танк камнями, потом Петька бросил немецкую гранату в люк, а сам соскочил и прыгнул к нам в окоп. И в танке ка-а-ак рва-анет! — аж в ушах зазвенело. Так им, проклятым фашистам, и надо! Теперь-то они к нам не сунутся. Только после этого, довольные, усталые и голодные, разбрелись мы по домам.

Папа в этот день пришел поздно и очень пьяный. Он едва стоял на ногах, так много он выпил водки за нашу Победу. Я помогал маме его раздевать, он свалился на диван и тут же уснул. Как убитый. Мама села плакать, а я сел за книжку про войну.

Ночью я долго не мог уснуть: в голове моей все перемешалось и перепуталось, потому что я никак не мог представить себе, какая она эта Победа на самом деле, почему не пришла раньше, почему оказалась где-то там, в таинственной Германии, в Берлине, название которого звучит как ругательство, а не у нас, в Константиновке? Получалось, что Победа — это мы сами, наши крики, слезы тетей и дядей, мои слезы тоже, пьяные мужики и бабы на улицах, немецкий танк в степи, куда-то подевавшиеся пленные немцы. Ее нельзя было увидеть, эту Победу, хорошенько рассмотреть, пощупать; она была рядом, но невидимая.

И во сне она тревожила мою душу, появляясь то в небе каким-то особым облаком, то в степи вихрем на тоненькой ножке, но чаще всего голубоглазой Натой из поезда, в котором мы ехали из эвакуации, такой тоненькой и беззащитной, что мне до сих пор ее жалко. Жалко было и Победу, потому что никто ее не узнавал, хотя она ходила среди нас и говорила, что она и есть та самая Победа, которую все ждали. Но люди кричали и смеялись, плакали и пели, и я тоже плакал, смеялся и пел.