Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

«Хорошо, что ты еще такой маленький, — сказала мне Победа голосом Наты, — и ничего не понимаешь», — заплакала и пошла по улице, загребая босыми ногами теплую пыль. Я долго шел за ней следом, не решаясь подойти близко, пока она не растаяла в знойном мареве. Я просыпался, вытирал мокрые глаза пододеяльником, снова засыпал и видел одно и то же: Победу-Нату, бредущую по пыльной улице. А еще мне представлялось, что завтра непременно наступит то ужасно таинственное, что придет после войны, чего так ждут взрослые, и сладостные предчувствия щемили мне грудь.

Но наступило Завтра, и ничего таинственного не наступило: папа рано утром ушел на работу, а я отправился в школу.

И никто уже не кричал, не пел, не плакал, не гудели заводы и паровозы…

Нет, заводы гудели, но как всегда лишь для того, чтобы люди побыстрее вставали и шли на работу, а не потому, что Победа.

И паровозы тоже гудели, но лишь потому, что кто-то мешал им ехать по их бесконечным блестящим рельсам.

И снова немцы ковырялись на развалинах, будто ничего не произошло.

А мы в классе писали диктант про войну на украинськой мове. И я опять получил двойку.

Над Москвой с утра висело низкое серое небо. Моросил совсем не летний, не июньский дождь. Лоснились золоченые купола кремлевских соборов. Мокрые флаги уныло висели вдоль флагштоков. С лакированных козырьков офицерских фуражек кремлевской охраны скатывались прозрачные капли.

Маршал Жуков глянул на часы и решительно шагнул под дождь из-под навеса. Коновод держал под уздцы возле крыльца белого, точно сметана, коня, накрытого красной попоной. Попону сдернули, маршал вдел ногу в стремя, легко кинул свое тело вверх, утвердился в седле, сабля звякнула о стремя. Капли дождя шелестели по фуражке, падали на китель, на многочисленные ордена, многоцветным панцирем покрывавшие широкую грудь маршала. Из-за стены доносился глухой гул огромной массы людей. Сердце Жукова забилось сильнее, волнение стеснило грудь.

Конь, почуяв беспокойство седока, тоже забеспокоился, затанцевал, высекая подковами искры из гранитной брусчатки. Что именно искры, несмотря на дождь, Жуков чувствовал по характерному запаху горелого камня, поднимавшемуся к нему наверх. В детстве он сам высекал такие искры из кремня, искры, попадая на трут, заставляли его тлеть, потом на него надо было подуть, чтобы появился огонек, которым можно разжечь костер.

Чтобы успокоить и себя и коня, маршал чуть толкнул его шпорами, заставил пройтись легким галопом по площади и остановил властным движением поводьев перед воротами Спасской башни Кремля.

Хотя выезд на площадь был отрепетирован и Жуков, чтобы привыкнуть к коню и приучить его к себе, последние дни дважды в день совершал на нем проездки в Битцевском лесопарке, волнение не покидало его и с каждой минутой все усиливалось. Но это было волнение особого рода: не за себя, не за коня, а оттого, что ему, Жукову, предстоит выехать сейчас на площадь, которая видела другие времена и других людей, и люди те были знамением своего времени. Значит, и он, Жуков, тоже… И если даже после этого уже ничего не будет, то с него довольно и этих, предстоящих, мгновений. Еще подумалось о том, что он уже не раз переживал нечто подобное всякий раз, когда начинал какое-то новое дело или заканчивал его, поднимаясь на следующую ступеньку невидимой лестницы, ведущей в беспредельную синеву, и всякий раз ему представлялось, что дальше подниматься простому смертному уже некуда: дальше солнце, которое может опалить не только крылья. Оказывается, есть еще куда подниматься, хотя это не битва, а всего лишь грандиозный спектакль, но такой спектакль, который только и может завершить… нет, увенчать великий народный подвиг.

Наконец-то зазвучали куранты. Сверху размеренно и как никогда торжественно солнечными колесами покатились звонкие удары кремлевских часов:

— Ба-аммм! Ба-аммм!

Один, второй, третий… пятый…

Жуков тронул коня, и тот, вскинув голову, вступил в полутемный тоннель проезда сквозь Спасскую башню. Здесь звон копыт особенно громок. Кажется, что звенят сами древние стены.

С десятым ударом широко распахнулась Красная площадь — на всю Вселенную. Разнеслась над нею команда:

— Пара-ад, сми-иррно-ооо! Для встречи слева… слу-ушай!.. на кра-аа-ул!

Грянула «Славься!» Глинки:

Славься, славься из рода в род,

Славься великий наш русский народ!

Врагов, посягнувших на край родной,

Громи беспощадно могучей рукой!

И увидел Жуков, точно впервые в своей жизни, длинные трибуны, заполненные народом, замершие перед ними шпалеры войск, слегка колышущиеся знамена, красную глыбу, похожую на торт, Исторического музея, ажурные контуры собора Василия Блаженного, и только потом, повернув налево коня, Мавзолей и маленькие на нем фигурки. Такие маленькие, что даже удивительно, как они, эти фигурки, умудрились совершить то, что еще несколько лет назад представлялось почти невозможным. Или таким далеким, что и не разглядеть. И вот оно, это далекое, приблизилось вплотную, и оказалось, что только таким оно и могло быть. И никаким другим.

Конь шел ровной рысью, четко отбивая ритм стальными подковами. Позвякивала о стремя сабля, позванивали ордена и медали. А издали, от Исторического музея, приближался другой всадник — маршал Рокоссовский на вороном коне.

Оба всадника встретились напротив Мавзолея.

Костя Рокоссовский сидел прямо, как столб, лицо мокрое от дождя, серые глаза распахнуты, губы плотно сжаты. Помнишь, Костя, Волоколамск? А разговор на Висле? И многое другое — помнишь ли?

— Товарищ маршал Советского Союза! Войска… парада Победы… построены! Командующий парадом…

И только сейчас волнение отпустило маршала Жукова.

Действительно, чего это он так разволновался? Все нормально, можно даже сказать, закономерно. И даже тот факт, что он в эти минуты занимает как бы не свое место — место Верховного Главнокомандующего Сталина, по праву ему принадлежащее, но не способного управиться с конем, — всего-навсего, — даже этот факт не имеет ровным счетом никакого значения. Дело случая. Но этот случай из тех, который выше всякой закономерности. Да и что смог бы Сталин без него, Жукова? Москвы бы не удержал, Ленинград — тоже. А дальше мрак и неизвестность. И уж точно, война бы длилась года на два, на три дольше. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Разве что Василевский… Но ему пришлось бы разгребать то, что было бы к тому времени наворочено. Да и то неизвестно, как бы удалось разгрести. Одно дело — хотеть, планировать, совсем другое — мочь…

— А-ааа! А-ааа! — неслось из тысяч глоток под звон копыт и гром оркестра. И казалось: это ему, и только ему, маршалу Жукову.