Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Атлас скинул с себя вещмешок, поставил к стене между двумя парами ног небольшой фибровый чемоданчик, сам устроился и, надвинув на глаза фуражку, постарался уснуть. Но сон не шел: всякие мысли, одна мрачнее другой, лезли ему в голову, тяжелый спертый воздух вызывал позывы к кашлю. Промучившись с полчаса, Атлас встал, вышел из вагона. Сев на приступки под жестяным навесом, закурил. Шумел дождь, журчала, сбегая с крыши, вода, тревожно перекликались маневровые паровозы…

Рядом захрустел под чьими-то ногами шлак, знакомый голос смазчицы спросил:

— Ну, как, устроился, служивый?

— Да негде там устраиваться: битком. Даже сесть негде.

— А пойдем ко мне, если не боишься. Я здесь неподалеку живу. Тоже не хоромы, так других-то нету.

— Закуришь?

— Нет, спасибо, я вообще-то не курю. Так, балуюсь.

— Понятно, — произнес Атлас, догадавшись, что смазчица попросила у него закурить, чтобы приглядеться к нему: мало ли кто тут шастает. Теперь голос ее звучал почти дружелюбно, без насмешки и настороженности.

Он забрал вещи, и они пошли.

— Тебя как зовут-то, служивый?

— Вениамином… Веней. А тебя?

— Ритой.

— Очень приятно.

— Приятно, нет ли, а что есть, то есть, — со вздохом произнесла Рита. И вдруг спросила: — А ты не еврей?

— Еврей. А что?

— Да так, ничего. И жена у тебя тоже еврейка?

— Тоже, — произнес Атлас и остановился.

— Ну, чего ты встал? Идем. Я это к тому, что очень уж немец тут лютовал по отношению к евреям. А местные им помогали. Сейчас кого НКВД забрало, кого выслали, а многие в горы ушли, бандитничают. Одну войну изжили, другая началась.

— Ничего, осилим, — машинально произнес Атлас, а у самого внутри все сжалось и опустилось.

Они шли темным пустырем по натоптанной тропинке, посыпанной шлаком, — Рита впереди со своим фонарем, Атлас следом. Молчали. Где-то совсем рядом пролегала железная дорога, стучали колеса идущего поезда, пыхтел паровоз. Дома попадались редко, и те едва угадывались в темноте. Дождь то припускал, то едва моросил. За все время они не встретили ни души. И ни одна собака не подала голоса. Город точно вымер: ни звука, ни огонька. Заборов, которые помнил Атлас, не существовало: пошли, скорее всего, на дрова. Деревьев тоже осталось немного. Где-то приглушенно несколько раз прокричал петух — и это было так неожиданно, что Атлас даже остановился и улыбнулся в темноте. Раньше здесь петухи кричали со всех сторон, соревнуясь друг с другом силой своего голоса.

Домик Риты оказался обыкновенным пассажирским вагоном. Только без колес. Тускло светилось одно из окон в самом начале вагона. Повевало удушливым дымом от горевшего каменного угля в вагонной печке. Рита открыла дверь обычным вагонным ключом, они поднялись по железным ступенькам в тамбур, затем еще одна дверь. Сонный женский голос спросил из купе для проводников:

— Это ты, Ритуля?

— Я, тетя Аня. Вот гостя привела: ему до поезда на Кисловодск переждать надо.

— А и пусть. У нас четырнадцатое свободно. Туда его и определи. А если чаю, так титан еще горячий. Ты-то сама как?

— Нормально. Смену отгорбатила. Сдала военным. До вечера свободна.

— Ох, жисть наша, — проворчала тетя Аня, и Атласу представилась пожилая и обязательно полная женщина, с больными ногами и поясницей.

— Вот, устраивайся, — сказала Рита, отодвинув в сторону дверь четырнадцатого купе. — Где туалет, ты знаешь, можешь умыться с дороги. Только не шибко шуми: люди спят. А я сейчас переоденусь, чаю принесу.

Они пили чай вдвоем из алюминиевых кружек. Рита, оказавшаяся еще сравнительно молодой женщиной, с серыми глазами и милым круглым лицом со вздернутым носиком, принесла три вареных в мундирах картофелины и кусок кукурузной лепешки. Атлас достал из вещмешка банку американских сосисок с горохом и банку сгущенки.

— О-о! — воскликнула Рита. — Да у нас с тобой пир, да и только! Жаль, выпить нечего.

У Атласа выпить было что, но он берег эту бутылку для встречи с семьей, хотя в глубине души мало на эту встречу надеялся, однако не давал себе расслабиться и впасть в отчаяние: еще не все было потеряно, а в жизни бывают удивительные случаи. Взять хотя бы его самого: пуля ударила в лицо, раздробила левую часть верхней челюсти и осталась во рту: то ли, прежде чем попасть в него, срикошетила от земли, то ли прошла через бруствер, потеряв убойную силу. Его вынесли с поля боя, несли несколько километров, пока отступавшие заградотрядовцы не пришли в станицу, где располагался медсанбат одной из дивизий, занимавших позиции вдоль реки Медведицы. Потом пошли госпиталя, одна операция за другой, кое-как слепили его челюсть на каркасе из железной проволоки, вставили железные зубы. Но шрамы остались, и лицо у него теперь такое, что лучше в полумраке на него не смотреть: испугаешься.

— Боже мой, боже мой, — пожалела его Рита. — Как же тебя изуродовали проклятые фрицы! Чтоб у них у всех рожи перекосило, кто из них жить останется.

— Я уж привык, — соврал Атлас, прикрыв левую часть лица ладонью. И подумал, что его Софа может и не узнать своего мужа. Не говоря о детях.

— Постой-ка, — остановила его Рита, когда он стал выкладывать разогретые в кипятке сосиски на тарелку. — Я сейчас. — Встала и ушла.

Вернулась она через пару минут с бутылкой.

— Самогонка, — торжественно возвестила Рита, взбалтывая мутную жидкость. — Дрянь, конечно, но оглушает здорово.

Выпили по полстакана.

— Ты одна? — спросил Атлас, когда выпили еще раз.

— Нет, с матерью и сыном.

— А муж?

— Немцы расстреляли. Он у меня инвалидом был, безруким. Работал сцепщиком, попал между буферами. Ну а когда немцы пришли, стал по ночам шастать на станцию, песок в буксы сыпать. Застукали на месте. Могли бы и нас тоже вслед за ним: у немцев это — раз плюнуть. Но он успел предупредить тетю Дуню, когда его в комендатуру привели: она у немцев уборщицей работала. А уж тетя Дуня передала через знакомую, чтоб мы спрятались куда ни есть… Ну и… — Рита мотнула головой и разлила остатки по стаканам.

— Да, понимаю, — покивал головой Атлас, чувствуя, что захмелел и еле ворочает языком.

— Партийным был, — пояснила она историю с мужем. — И добавила зло: — Дурак дураком!

— Почему же это? — удивился Атлас.

— Просили его? Много он там навредил им? Дудки! И сам погиб, и нас могли тоже со свету свести. Вот я и говорю…

— Зря ты так на него, — попробовал он примирить ее с погибшим мужем. — Он хоть что-то сделал для победы. А иным и этого не выпадало. Бывает, попадет на фронт, выстрелить не успеет, бомба или снаряд — и нет человека. А у каждого тоже: жены, дети, матери…

— Да я понимаю. Что я, не понимаю, что ли? Очень хорошо понимаю. Обидно… Вот… — Поднялась и решительно скомандовала: — Ну, ты давай ложись спать. Мне тоже надо соснуть, а то с утра то одно, то другое. А потом опять на дежурство.