Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Женщина тихонько опустила охапку дров на загнетку русской печи, отряхнулась и повернулась лицом к Атласу. Скудный свет коптилки, стоящей на столе, едва освещал ее плоскую фигуру, черную кофту со множеством заплаток, такую же юбку, прикрытую ветхим фартуком, веревочные чувяки, похожие на лапти, изможденное лицо с большими черными глазами и тонким с горбинкой носом, черные же с седыми прядями волосы, выбившиеся из-под белой в горошек косынки. На вид ей было лет сорок, но, похоже, до этого возраста она не дотянула добрых пять или шесть лет.

— Вот, значит, ты какой стал, — произнесла женщина, покачав головой, и сложила на впалом животе узловатые руки. — Ну, что ж, раздевайся, коли пришел.

— Да я на минутку, узнать только… Вы не беспокойтесь, — заторопился Атлас, боясь, что вот здесь и от этой женщины, которую он все еще не может вспомнить, он и узнает всю правду о своей семье — всю страшную правду, потому что иной эта правда быть не может. — Мне только спросить — и я пойду… — продолжал он упрямо уговаривать то ли себя, то ли женщину все более деревенеющим от напряжения голосом.

— Быстро не получится, Веня, — произнесла женщина устало и судорожно вздохнула. И повторила вдруг с непонятным ожесточением: — Быстро никак не получится. Так-то вот.

Они сидели за столом напротив друг друга. Половина бутылки была выпита. Женщина, которую звали странным именем Рогнеда, рассказывала, подперев голову кулаком:

— Как немец пришел, так всех евреев заставили зарегистрироваться. Но не трогали. А в тот день… Я в тот день на рынке была, вещички кой-какие меняла на муку. И вдруг облава. Меня тоже взяли. А дома сын и дочка. Сыну восемь лет, дочке шесть. Уходя, я их в погреб спрятала. Всегда так делала. Потому что детей хватали и увозили в Германию. Говорят, опыты на них ставить. Поэтому у меня уговор с ними был: если со мной что случится, сидеть два дня тихо, а потом пробираться в горы, в аул, к моему двоюродному брату. Мы два раза ходили туда, так что дорогу они знали. Но я не верила, что меня схватят: я ж не еврейка. У меня отец русский, мать адыгейка. Правда, иногда меня принимали за еврейку, но это те, которые ничего не понимают, какие евреи, а какие не евреи.

— Да… Так вот, согнали нас, тех, кого взяли на рынке, в здание вокзала, — продолжала рассказывать Рогнеда монотонным голосом, глядя за спину Атласу неподвижными глазами, будто за его спиной кто-то стоял, кто не даст соврать. — Потом туда же стали пригонять еще евреев: женщин, детей, стариков. Были и молодые парни, и мужчины. Твоя жена Соня со своими детьми оказалась со мной рядом. Потом я помогала ей грузиться в вагон: у нее сумка была и котомка. И у всех других тоже были вещи: им дали несколько минут на сборы. А у меня небольшой узелок с вещами, которые я хотела выменять на продукты. Да так и не выменяла. Да.

— Среди евреев был один человек, с большой бородой, за старшего. Он ходил и составлял списки. Когда я сказала, что я не еврейка, он как-то странно посмотрел на меня, но в список все равно внес. Только значок поставил — крестик такой. И все. Я думала, что он скажет кому надо и меня отпустят. Но он то ли не сказал, то ли немцам все равно было. Два вагона битком набили, так что только стоять и можно было. Многие теряли сознание да так и висели между другими. Или падали вниз, и людям приходилось топтаться по ним.

— Привезли нас в Минводы уже утром. Из вагона не выпускали, люди ходили под себя. Вонь стояла страшная. И тут налетели самолеты… Наши самолеты, между прочим. И стали бомбить станцию. А на путях цистерны стояли… С горючим. Целый состав. Всё и загорелось. И наши вагоны тоже. Тут дверь открылась, все стали выскакивать наружу. Я схватила Давидика, сына твоего: он рядом со мной стоял, с ним и выскочила. И побежала, куда глаза глядят… Лишь бы подальше от огня. Никто нас не преследовал, потому что и немцы тоже спасались от огня и бомбежки. И только когда выскочили за станцию, по нас стали стрелять. Я кинулась к оврагу. Мальчишку тащила за руку. Он не упирался. Свалились с ним вниз. Куда делась Соня с двумя детьми, не знаю. Многих из тех, что бежали по полю к лесу, постреляли. Я видела, как они падали, слышала, как кричали.

— А в овраге нас оказалось всего несколько человек. Еще два еврея и еврейка. Я не знала, откуда они. Думала, что мы пойдем вместе, но один еврей сказал, что раз я не еврейка, лучше мне идти отдельно от них. И они пошли сами, а мы следом. Мы с мальчонкой шли по оврагу, а потом овраг кончился. Куда ни глянешь — везде поля, строения какие-то. Люди ходят. Эти трое вышли на поле и направились к лесу. А я решила немного передохнуть, потому что по оврагу трудно идти, да еще с мальчонкой. И тут вижу, на них закричали какие-то люди, те побежали, их догнали и стали бить. Тогда мы забились в кусты терновника. В самую середку. Изодрались об колючки. Там день и просидели. Ни еды, ни воды — ничего нету. Терпели. И он, Давидик твой, тоже. Не жаловался, нет. Все понимал. Только один раз спросил про маму. А что я ему могла сказать? Ничего. Потом, уже много времени прошло, слыхали мы, как ходили какие-то люди, разговаривали, немцев слышали, иногда стреляли недалеко — жутко было…

Рогнеда судорожно вздохнула, потерла руками лицо, заговорила снова:

— У меня знакомая жила возле вокзала: вместе в школе учились. Потом она за минводовца замуж вышла и уехала из Кисловодска. Так мы ночью пробрались к ней. Сутки просидели в погребе. Сижу и думаю: еще день — и дети мои пойдут в горы. А дойдут ли? Говорю своей подруге: пусть мальчик у тебя побудет, а я пойду. А муж ее ни в какую: найдут у нас жиденка — всем каюк. Забирай его, говорит мне, и уходи. Делать нечего, пошли. Четыре дня шли, всех боялись, кого ни увидим издалека, прятались. Города обходили. Уж не знаю как, а дошли. И Давидика твоего привела домой. Шел, хотя и оглядывался, и на меня посматривал. Успокаивала его, говорила, что мама придет обязательно, надо подождать, что идут они другой дорогой. Он все понимал, твой Давидик. И сам меня иногда успокаивал. А я даже не знаю, выскочила ли твоя Соня из вагона или нет. А если выскочила, смогла ли добежать до леса. Вряд ли. С двумя детьми далеко не убежишь. Тем более что одному всего два годика…

Выпили еще.

— Недавно приезжали тут какие-то евреи из какого-то комитета, — продолжила Рогнеда. — Важные такие. Говорят, аж из самой Москвы. Ходили по дворам, расспрашивали: искали, кто погиб из тех евреев, кого тогда вывезли в Минводы, кто выжил. Слыхала я, что выжили всего пятеро или шестеро. Ну и нас двое. А дома еврейские еще при немцах пожгли. Уж не знаю кто. Когда мы добрели до нашей улицы, головешки еще дымились. А мой дом стоял. И дети мои оказались в нем же: они так никуда и не пошли. Все четыре дня сидели в погребе и меня ждали… Такие вот дела, Веня.