Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

До этого Красников не раз наблюдал, как «катюши» обрабатывают немецкие позиции, и всегда испытывал чувство восторга, что у Красной армии есть такое страшное оружие, какого нет ни у кого в мире. И вот он сам оказался в зоне действия этого оружия, мог прочувствовать его на собственной шкуре. Да, это действительно нечто ужасное. Ни бомбежки, ни артобстрелы не шли с этим всепоглощающим разрушением и уничтожением ни в какое сравнение.

«Вот вам, гады! Вот! Вот! Вот!» — шептал Красников после каждого шквала, проносящегося по полю, уверенный, что свои снаряды его не тронут. Недавние представления, что только он один виноват в гибели батальона, казались теперь нелепыми, вздорными. Действительно, полнейшая нелепость, что он позволил вообразить себе, будто его совет полковнику Клименко дошел до командующего армией или даже фронтом, и те, будто не зная, как распорядиться, тут же этим советом и воспользовались. Да и каким советом? Атаковать в предрассветной темноте? А какая, собственно говоря, разница, если не считать возможности по вспышкам выстрелов засечь немецкие огневые точки? Для самих атакующих практически никакой разницы нет.

Адский грохот оборвался так же неожиданно, как и возник, и наступила полнейшая тишина, но и она все еще прижимала к земле. Сверху все сыпалось и сыпалось что-то с умирающим шорохом, что-то потрескивало вокруг, лопалось и пульсировало, булькало и тяжко вздыхало, будто сама земля, приходя в себя после пронесшегося над ней урагана, почесывалась и поеживалась, вздыхала и укладывалась: рано, мол, разбудили, весна еще не пришла.

Миновала, быть может, целая вечность, прежде чем Красников, полузасыпанный землей и оглохший, смог приподняться, встать на колени, отряхнуться и оглядеться.

Все так же понизу стлался туман, смешанный с прогорклым дымом тротила, а над ним торчали редкие, без сучьев, голые стволы деревьев. Даже не верилось, что всего несколько минут назад там был густой и мрачный лес, который породил немецкие танки и густые цепи пехоты. Молчали батареи по ту сторону бывшего леса, но зато быстро и неумолимо накатывался на Красникова суетливый шум боя.

Зашевелился и застонал Пивоваров.

Красников повернулся к нему.

— Пивоваров, голубчик, вы потерпите немного! Скоро придут наши… Слышите? Они уже близко. Отправим вас в госпиталь, все будет хорошо. А там и война кончится. И жить станет хорошо. Вот увидите. И семья ваша отыщется…

Пивоваров открыл глаза, разлепил спекшиеся губы.

— Гаврилов-то… А? Гранатой… под танк… Нет Алексея Потапыча, командир, нету…

— Пивоваров, голубчик, вы не расстраивайтесь, — торопливо говорил Красников, с удовлетворением встретивший известие, что именно Гаврилов, а не кто-то другой, подорвал гранатой себя и немецкий танк, темнеющий неподалеку. — Вы только не расстраивайтесь, Ерофей Тихонович, только не расстраивайтесь, — с радостью вспомнил Красников, как зовут Пивоварова. — И, пожалуйста, лежите. Сейчас немцы будут драпать, нам нельзя высовываться.

Красников говорил без умолку. На него что-то нашло такое — и он не мог остановиться. Радость распирала его, радость оттого, что остался жив, что рядом с ним живой Пивоваров, что немцев сейчас погонят, уже гонят, что впереди еще долгая-долгая жизнь. Он левой рукой то поправлял Пивоварову шапку, то стряхивал с него землю и снег. Быть может, это последний солдат его роты, и вся та ответственность за них за всех, забота, которой он до сих пор не замечал, даже незнакомая ему нежность, сконцентрировались теперь на этом большом и беспомощном человеке.

Занималось утро, серое январское утро 1945 года. От ночного звездного неба не осталось ни одного просвета между облаками, но на этот раз не низкими, а высокими и плотными, и волглыми. Явно потеплело, ночной морозец вытеснился сыростью, снег снова стал рыхлым и мокрым. Туман поредел, держался отдельными островками.

Бой приближался. Он катился по полю торопливо, захлебываясь собственной яростью и страхом. Вот уже стала выделяться трескотня «шмайссеров», нервная и неуверенная, не то что какой-нибудь час назад, а за этой трескотней, настигая ее и подавляя, росло и ширилось дудуканье крупнокалиберных пулеметов, разрываемое отрывистыми тявканьями танковых пушек. Уже слышен был рев множества танковых моторов, рев этот нарастал и заполонял собой все, подавляя даже стрельбу.

Красников, сжимая в левой руке пистолет, приподнял голову. Немцы бежали по полю, но не цепью, а редкими кучками, а за ними, вылепливаясь из туманной дымки, ползли танки — наши тридцатьчетверки и ИСы. Они выплывали рядами, кивая длинными и тонкими стволами пушек, а гул их моторов звучал как самая прекрасная в мире музыка.

Красников вспомнил, как в сорок первом сам бегал от немецких танков, потому что с одной винтовкой против танка не попрешь, и вот теперь своими глазами видит, как бегут от наших танков немцы. Красников поднялся на колени, снял с себя шапку и принялся размахивать ею из стороны в сторону. Первый же танк тормознул перед ним, не доезжая метров десяти, откинулась крышка люка водителя, показалось широкое улыбающееся лицо. Русское, родное!

— Ну что, пехота, живем? — крикнул танкист и, не дождавшись ответа, захлопнул крышку, газанул, объехал Красникова и покатил дальше.

— Братцы, братцы! — шептал Красников, продолжая стоять на коленях. По его лицу текли слезы, и весь мир от этих слез казался зыбким, струящимся, теплым и родным.

В тот же день командующий Первым Белорусским фронтом докладывал Сталину по прямому проводу, и голос его звучал торжественно и веско:

— Наши передовые части, товарищ Сталин, после стремительной атаки отдельных штурмовых батальонов за огненным валом прорвали оборонительные порядки противника на всю его глубину как на Букринском, так и на Магнушевском плацдармах. В образовавшиеся бреши двинуты танковые и механизированные корпуса. Сплошной обороны у противника больше не существует. Сопротивление оказывают лишь отдельные узлы обороны, которые подавляются вторыми эшелонами. Войска фронта выходят на оперативный простор, товарищ Сталин. Наступление развивается по плану, утвержденному Ставкой Верховного Главнокомандования.

— Поздравляю вас, товарищ Жюков. Я ни минуты не сомневался, что войска вверенного вам фронта выполнят свою задачу с честью, — произнес Сталин своим обычным глуховатым голосом, не выражающим ни радости, ни тревоги.

А по полю, по которому несколько часов назад прокатился каток войны, двигались веером подводы, запряженные разномастными лошадьми. Бредущие за ними пожилые солдаты время от времени наклонялись над лежащими телами, у одних вынимали из нагрудных карманов документы, других, еще подающих признаки жизни, укладывали на подводы, на пахучее сено, и двигались дальше.