Виктор Мануйлов - Жернова. 1918–1953. За огненным валом

— Вот вас взяли за клевету, — вдруг заговорил капитан, заговорил назидательно и даже не то насмешливо, не то презрительно. — Я не знаю, лейтенант, что вы такое говорили, где и когда, но смею предположить, что если и не клеветали в чистом виде, то какая-то глупость в ваших разговорах… — или что там у вас было? — присутствовала. Вы по молодости своей не понимаете, что любое государство обязано себя защищать от разброда и шатаний в умах своих граждан. Тем более в обстановке военных действий. Это не предполагает отсутствия размышлений и сомнений, но размышления и сомнения не имеют права выплескиваться наружу до тех пор, пока они не оформились во что-то определенное. И не у вас одного, а у многих и многих. Только за нечто, определенным образом оформившееся и ставшее достоянием определенного круга людей, не жалко положить и самою жизнь. Но при этом надо всегда помнить, что люди завистливы, злобны и бессовестны, что все хотят жить и непременно за счет других…

— Ну, это уж вы… это самое… Извините, конечно, товарищ капитан! — не выдержал Николаенко, которого больше всего задел тон капитана, столь не соответствующий его складной речи явно ученого человека. — А только у нас в роте, например, я могу за любого офицера поручиться… И даже за большинство рядовых… А иначе что же получается? Иначе получается, что и жить совсем невозможно, — запальчиво закончил он свою бессвязную речь.

— Все это чепуха! — не повышая голоса и не меняя интонации, отмел возражения Николаенко капитан Книжный. — Было бы по-вашему, вы бы тут не сидели. Наверняка кто-то донес, охарактеризовав ваши слова именно как клевету. А вы говорите… поручиться.

Николаенко сел. Вгляделся в лицо капитана. Лицо как лицо, но явно не лицо окопника: белое, чистое, и подстрижен, видать, недавно: волос под шапкой, правда, не видать, но височки ровненькие, аккуратные, будто только что из парикмахерской, и усы щеточкой, волосок к волоску.

«Все-таки, наверное, подсадной», — подумал Николаенко, но промолчать не мог, потому что все, что сказал капитан, было из какого-то чужого мира, к самому Николаенко никакого отношения не имеющего. И не только к нему лично, но и к той жизни, которой он жил до ареста: к своим родителям, к школе, где он учился, к одноклассникам, к учителям, к сокурсникам по пехотному училищу, к своей роте и батальону, к комсомолу.

«Крыса тыловая», — сделал вывод Николаенко, прежде чем открыть рот.

— Я не знаю, какой жизнью жили вы, товарищ капитан, — заговорил он, стараясь придать своему голосу не меньшую, чем у капитана, уверенность и презрительность. — Может, у вас так оно и есть: зависть, злоба и это… бессовестность. Может, и вы такой же, если так о других судите. Но среди моих товарищей этого не было, нет и не может быть. Потому что… потому что, когда вокруг смерть и все такое, человеку не до этого. То есть там, в окопах, видно сразу, кто чем дышит, и вас бы там, извините за грубость, просто бы пристрелили в первом же бою. У нас бывали такие случаи. Не много, конечно, но раза два-три — это уж как пить дать. Потому что, особенно когда идешь в атаку или там еще что, ты должен быть в своем товарище уверен, что он не подведет, не спрячется за твою спину, не дрогнет, а если надо, то и закроет тебя своей грудью. Вот. А вы говорите… Это не по-нашему, не по-советски, не по-комсомольски и… и не по-партийному, — закончил Николаенко, хотя очень не любил всяких таких официальных и торжественных слов.

Капитан Книжный слегка повернул к Николаенко свое белое лицо, пожевал губами.

— Дурак ты, лейтенант. И, видать, дураком и помрешь.

— Ну, вы это… полегче! А то я не посмотрю, что капитан, а и в морду могу дать!

— Во-во! Морду — это вы все можете. Морду — это и есть ваша идеология, ваша культура, ваша природная, в конце концов, сущность. И после этого ты можешь говорить о дружбе и прочем? Да на твоем месте я бы помалкивал в тряпочку и рта не разевал.

— Тьфу! — сплюнул Николаенко и отодвинулся от капитана к стене. Он уже жалел, что пустился с ним в разговоры. Видать, этот капитан та еще контра недобитая и только теперь разоблаченная. Может, он самый настоящий шпион. Во всяком случае, в его рассуждениях нет ничего советского. Это там, на Западе, все люди враги друг другу. Но не у нас. И вообще: скорей бы уж куда-то везли и разбирались! Не может быть, чтобы там не понимали, что у него это по молодости. Если и прав в чем-то этот капитан, так только в том, что сомнения свои надо держать при себе. Даже по пьяному делу. Впрочем, он, Николаенко, и не пил еще так, чтобы до беспамятства. Это с ним впервые — и только потому, что его напоили специально. Но уж следующий раз он никогда ни на какие уговоры не поддастся. Тем более — тыловикам. Они все, видать, такие, как этот капитан. То есть каждый себе на уме.

На какое-то время в сарае, как, впрочем, и во всем мире, повисла тягучая тишина. Все точно притаилось в ожидании неизвестно чего. И сам Николаенко тоже притаился, чутко вслушиваясь в тишину. Но тут хлопнула входная в избу дверь, затем захрумкали приближающиеся шаги…

Кто-то решительно подошел к двери сарая, загремел замок, двери распахнулись.

— Входи, не бойсь! — прозвучал знакомый голос старшего лейтенанта, и в полутьму сарая вошел невысокий, но какой-то очень уж широкий человек с длинными, не по росту, руками, болтающимися почти возле колен.

Пока караульный возился с дверью, вошедший успел оглядеться и сразу же, не произнеся ни слова, полез на сено и устроился между лейтенантом и капитаном.

Николаенко успел разглядеть, что одет этот человек во что-то вроде бараньего кожуха, на голове баранья же шапка, на ногах сапоги, — видно, из местных, из поляков. Новенький сразу же лег на спину и натянул шапку на глаза.

«Черт знает что!» — подумал Николаенко с брезгливостью к этому человеку. — «Фашиста нам еще не хватало».

И капитан, видать, испытывал то же самое: он отодвинулся от новенького к стене, отвернулся.

Прошло еще какое-то время. Николаенко лежал на спине, таращился в бревенчатый потолок. Слабый свет пробивался сквозь редкие щели в двери, в полумраке все расплывалось и уходило в беспредельную темноту. Казалось, что свет из щелей — это свет из другого мира, потерянного навсегда. Иногда Николаенко забывался, окутанный дремой, но продолжалось это недолго: что-то будто толкало его изнутри — он открывал глаза, вглядывался, вслушивался, но все оставалось по-прежнему.

Снова захрумкал снег под ногами, снова брякнул замок и лязгнула железная задвижка. Двери распахнулись. В светлом прямоугольнике застыла фигура старлея Мыльника.

— Выходи по одному! Руки за спину! — прозвучала его команда.

Вышли, и Николаенко еще раз, уже при дневном свете, глянул на капитана Книжного: точно, лицо его было неприятно чистое, холеное даже и брезгливое. Сволочь, видать, та еще. А человек в штатском шел сзади, и Николаенко его разглядеть не успел.