Джордж Сондерс - Линкольн в бардо

Многие сдавались из этих унизительных поз.

Теперь по лугу у часовни пронесся лейтенант Стоун.

Направляясь прямо к мистеру Фарвеллу.

Убирайся отсюда, прекрати Засорять это Священное место, ОСКОЛОК,

Поскольку я здесь тот Человек, кто пробыл в этом Месте дольше всего (число проведенных здесь мною Ночей перевалило за ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ, а Число Душ, которые, придя в это место, тут же из-за Трусости и Уклонения покинули его, по моим последним подсчетам, приближается к ДЕВЯТИ СОТНЯМ), так кто же будет здесь наводить Порядок, если не я, и будь я ПРОКЛЯТ и ПРОКЛЯТ НАВСЕГДА, если ЛЮДИ-ОСКОЛКИ воспользуются этим хаосом как предлогом для безделья!

Недавнее смятение поколебало, казалось, даже крайнюю самоуверенность лейтенанта, потому что он не вырос за время сей обличительной речи, а, казалось, наоборот, даже немного сморщился.

Лейтенант приказал мистеру Фарвеллу вернуться к работе, вернуться к той работе, на которую его назначило то белое лицо, которое его назначило, а мистер Фарвелл ухватил лейтенанта за воротник и грубо швырнул на спину.

Лейтенант гневно потребовал, чтобы мистер Фарвелл ответил ему, как он осмелился прикоснуться к белому человеку, и приказал Фарвеллу поднять его, а когда мистер Фарвелл отказался, лейтенант ударил его ногами в грудь. Фарвелл отлетел назад, а лейтенант вскочил с земли, оседлал Фарвелла и принялся молотить его по голове кулаками. Фарвелл в отчаянии нащупал камень, лежавший на дорожке, и швырнул в голову лейтенанта, отчего тот упал на землю, а его треуголка слетела. Тогда Фарвелл уперся коленом в грудь лейтенанта и тем же камнем превратил череп лейтенанта в плоскую мясистую массу, затем поковылял прочь, с безутешным видом уселся на землю, обхватил руками голову и зарыдал.

Голова лейтенанта быстро приняла прежнюю форму, он ожил и, увидев плачущего Фарвелла, пролаял, что он и не знал, что ОСКОЛКИ могу плакать, поскольку для этого нужно иметь человеческие эмоции. И он снова приказал мистеру Фарвеллу вернуться к работе, к той работе, на которую тот назначен тем белым лицом, которое его назначило, и мистер Фарвелл опять ухватил лейтенанта за воротник и бросил его на спину, а лейтенант опять в гневе потребовал, чтобы мистер Фарвелл ответил ему, как он осмелился прикоснуться к белому человеку, и приказал Фарвеллу поднять его, а когда мистер Фарвелл опять отказался, лейтенант опять ударил его ногами в грудь…

И так далее.

Это все еще продолжалось, и когда мы в спешке покидали место действия.

И никаких признаков успокоения видно не было.

Все продолжалось с яростью, предполагавшей, что эти двое могут сражаться вечно.

Пока не произойдет какое-нибудь фундаментальное и немыслимое изменение реальности.

Мы с мистером Воллманом со всех ног побежали скользко́м к нашим домоместам.

Потрясенные.

Даже мы были потрясены.

Потрясены были даже мистер Бевинс и я.

Брат, что нам делать? — крикнул я.

Мы здесь, отозвался мистер Воллман. Посмотри на меня. Вот он я. Но кто… кто это говорит? И кто тот, который слышит мои слова?

Но мы были потрясены.

Потом мы столкнулись с этой сомнительной парочкой — Бэронами — и свалились без сил на хворь-холм Константина (ничем не примечательное известняковое надгробье, с трещиной в углу, все в птичьем помете, покрывшем его за долгие десятилетия…

Потому что кто-то давным-давно над этим камнем посадил маленькое деревцо, чтобы защитить Константина от солнца).

Вставай, вставай.

Не х** тут лежать. Не х** тут думать.

А я ничего. Ни х** я не думаю.

Мне просто нехорошо.

Посмотри на меня, посмотри на меня.

Помнишь время, когда мы жили на том ё***** раскрасивом поле? С детьми? Тот просторный луг?

В той палатке? Помнишь? После того как Донован выгнал нас из той ср**** дыры у реки? Вот были деньки, а?

Никакой на х** не просторный луг! Ты кусок г****! На это место приходила ср*** и выкидывать свой прокл**** мусор вся ё***** шваль земли!

Но какой вид, а? Не у многих детишек был такой вид. Мы могли открыть клапан нашей палатки — и на тебе: прямо перед тобой этот ё***** Белый дом.

Но сначала тебе нужно было обойти эту прокл**** мусорную кучу. Да еще смотреть, чтобы тебя эти ё***** крысы не покусали. А чего стоила шайка ё***** громил, что там жили и хватали за задницу.

Ну, тебя-то они ни разу не ухватили.

П**деж! Мне пришлось обжечь ногу одного из этих ё***** — выкинула на него лопату раскаленных углей! Чтобы отстал. А то приперся прямо в ё***** палатку! Прямо перед ё****** детишками! Не удивительно, что они так и не пришли к нам ни разу! Мы здесь уже… сколько мы уже здесь? До х** времени прошло. А они так ни разу и не появились.

В ж*** их! Эти ё*****ы, неблагодарные змеи не имеют никакого трекля**** права винить нас ни в какой их х****, пока они не побывают в нашей ё***** шкуре, а ни один из этих маленьких г******в не побывал и минуты в нашей ё***** шкуре…

Эдди? Нет.

Это были наши дети.

Мы все проср***.

Не х** об этом грустить.

На х** эти остановки. На х** эти размышления.

И знаешь почему?

Мы хотим, бл***, остаться! Еще до х** можно попраздновать, верно?

Эдди.

Мы померли на х**, Эдди.

Я люблю тебя, ё**рь ты ё*****.

Нет.

Нет нет нет. Не делай. Не делай этого.

Оставайся на х** со мной, малышка.

Ее плоть стала тонкая, как пергамент. Судороги прошли по ее телу. Ее оболочка стала изменяться между ее разными «я», какими она была в предыдущем месте (формы слишком развратные, нищие и позорные, чтобы о них говорить), а потом между ее различными будущими оболочками, в которые она, увы, так никогда и не смогла воплотиться: заботливая мать; умелый пекарь хлеба и печений; здравомыслящая прихожанка; уважительная, добрая бабушка в окружении восторженного, воспитанного в чистоте, потомства.

Потом раздался знакомый, хотя и всегда леденящий кровь, огнезвук, связанный с явлением взрыва световещества.

И она ушла.

Поношенное и дурно пахнущее платье осыпалось с нее.

Мистер Бэрон издал чудовищный вой, сопровождая его ругательствами, и не устоял (хотя и пытался), побуждаемый необузданной страстью к этой женщине, и цвет явления взрыва световещества на сей раз имел не обычный ярко-белый оттенок, а тускло-серый.