Том Холт - Песенка для Нерона

Рядом с ней стоял тот трясущийся старый хрен с нервным тиком, потом маленький мальчик, который все время кашлял — это могли быть только Клавдий Цезарь и его сын, Британник. На почтительном расстоянии за их спинами можно было различить большую толпу сенаторов, все в этих своих белых одеждах с яркой пурпурной полосой, которые можно носить только римским аристократам. За ними (только теперь мы оказались на земле, на улице и таращились на меня, стоящего на балконе) теснились римские всадники, сверкая своими огромными золотыми кольцами. Еще дальше, растянувшись докуда хватало глаз, собрались обычные люди — земледельцы, солдаты, горожане и всякие подонки вроде меня; кроме того там почему-то обнаружились Лициний Поллион, Аминта, Миррина, Александр и Хвост, хотя они казались песчинками в огромной толпе; и Каллист стоял там, прикрывая полотенцем перерезанное горло.

Затем, оставаясь по-прежнему Луцием Домицием, играющем на арфе на балконе, я вдруг понял, кто все эти люди и что у них общего. Это были люди, которых Луций Домиций убил.

Ну, когда я говорю «убил», я имею в виду, скорее, что он послужил причиной их смерти. И даже так, все равно их было чертовски много; но они не казались разъяренными или расстроенными.

Совсем наоборот; все они слушали музыку и наслаждались ею. Вы знаете, как ведут себя люди, когда хорошая мелодия или песня по-настоящему их цепляет: они не вошкаются, не кашляют, не чешутся, как это обычно бывает, когда они слушают скучную речь или урок. Некоторые закрыли глаза, остальные таращились в пространство, многие с мягкими улыбками на губах, другие время от времени слегка подергивали руками и ногами в такт. Все эти люди — все эти мертвецы, которые стали ими из-за моего друга Нерона Цезаря — вели себя так, а я был тем, кто играет для них; я, обратите внимания, не он, что само по себе было немного странно, но по логике сна (которая и в лучшие времена запутана, как второй комплект гроссбухов египетского счетовода) я был и им, и самим собой одновременно. Его вообще нигде не было видно, если вы меня понимаете (а если понимаете, скорее обратитесь к врачу).

Ну, так я играл очень долго, как будто боялся того, что случится, если я остановлюсь. Помните историю Орфея, который умел музыкой успокаивать диких зверей и бухих теток? Что-то вроде этого, думаю, только Орфей доигрался до того, что его порвали на мелкие кусочки, а значит, не такой уж он был великий музыкант. Но со временем я добрался до конца и выдержал последнюю ноту длиной в пять тактов, отнял руки от струн и стал ждать, что произойдет.

К моему великому изумлению, если не сказать облегчению, все принялись хлопать и кричать «Еще!», так что мне показалось, что если я не дам им что-нибудь еще, они таки могут и взбеситься. Так что я снова вцепился в струны и начал играть, но не сразу понял, что играю я вступление к песне, а это значит, что мне придется петь.

Вообще-то Гален Афинянин не поет, если не вырвать ему ногти и не подвесить на дыбу, поскольку любая пытка, которую вы можете измыслить, покажется летним пикником по сравнению с тем, что вы с ним сделаете, чтобы он заткнулся. Пение Галена Афинянина не стоит рабочего ведра золотаря, и лучшее, что о нем можно сказать, это что он сам прекрасно об этом знает.

Тем не менее пожалуйста, вот он я, разливаюсь, как какая-то птичка, вылетевшая из клетки в солнечный свет, и вот что я вам скажу — это было неплохое пение. Немного пронзительное, может быть, на высоких тонах, но голос был приятным легким тенором с хорошей фразировкой и всеми прочими фокусами, на которые идут певцы, чтобы возместить недостаток природного таланта. По странному совпадению, Луций Домиций тоже имел приятный, легкий тенор, несколько пронзительный, но с великолепной фразировкой, так что, наверное, я был им, поющим через мое горло.

Я был так изумлен, что издаю звуки, нисколько не напоминающие верблюжий крик, что пропел две или три строфы, прежде чем спохватился прислушаться, что же это я пою и о чем песня. Убейте меня, но это была трагическая история Орфея Цезаря, замученного артиста, который своей божественной музыкой стремился исцелить человеческий род от звериной жестокости, но погиб в одиночестве, преданный всеми, в вонючем подвале, полном крыс. Едва я понял это, то попытался остановиться, но не смог.

Я никак не мог прервать поток этого нелепого дерьма, один идиотский куплет за другим, а публика, да будут благословенны их остановившиеся сердца, внимала, впитывала каждое слово и преображалась под действием страшной силы красоты — ну или как там вся эта хрень называется. Я чувствовал себя ужасно; я имею в виду, что помимо всего прочего, в толпе ведь был и Каллист, я видел его ясно, как чирей на свиной заднице — он стоял там с дурацкой улыбкой на лице, легко кивая в такт; на самом деле я могу поклясться, что он подпевал, как будто знал слова.

Ну, к этому моменту я уже очень хотел проснуться. Что самое безумное, я на самом деле знал, что это только сон, но в то время был уверен, что это происходит в действительности, и был Луцием Домицием не меньше, чем Галеном — которого песня выставляла в самом лживом и нелестном свете, и только понимание того, что все это сон, мешало мне выпрыгнуть из толпы и воззвать к законникам. Песня все продолжалась и продолжалась: тонко чувствующий, не понятый никем, невероятно талантливый юноша, ненавидимый и презираемый за то, что рискнул петь и играть на арфе; соперники — поэты и музыканты — обезумев от ревности, вовлекают продажных сенаторов в заговор; бестолковой, безмозглый мелкий жулик-грек…

И тут я услышал знакомый голос: пронзительный и достаточно громкий, чтобы перекрыть мои рулады и аплодисменты собрания жертв: как ни дико, но это была моя мать, зовущая меня ужинать. Минутку, мама, завопил я в ответ, у меня тут концерт. Ужин на столе, прокричала она. Сию же минуту иди сюда, или я сброшу его в очаг. Я тяжело вздохнул. Иду, мама, печально ответил я, убрал руки от струн и повернулся, чтобы идти. Публике это не понравилось. Она стала свистеть и шипеть, понеслись крики, чтобы я продолжал и закончил песню, но я-то знал, что будет, если шляешься, когда ужин на столе, и даже не подумал оглянуться.

Так мы с Луцием Домицием и вернулись домой; мы умылись и сполоснули руки в большом каменном корыте и уселись за стол, я напротив мамы, а Луций Домиций напротив дедушки. Никакого ужина на столе не оказалось, потому что, как объяснила мама, времена нынче тяжелые; если нам кажется, что мы хотим есть, тогда почему бы нам не оторвать задницы от скамьи и не поработать немного, тем более раз уж дедушка купил Луцию Домицию эту прекрасную арфу, отговариваться нам нечем. Мы сидели тихо, пока мама и дедушка поедали их ничто (наши порции отправились из-за опоздания в очаг вместе с городом Римом, дважды), а затем Каллист нагнулся над столом и прошептал мне на ухо: я ведь вроде бы говорил тебе присматривать за своим братом; а я сказал: ну, я же старался; а он ответил: ну, этого определенно оказалось недостаточно; посмотри на него, ради всего святого — он мертв. Он бы не пришел в такое состояние, если бы ты делал, как было сказано. А потом мама подала сокровища Дидоны на большом глиняном блюде и сказала, что раз я вел себя плохо, то не получу ни крошки, и поделом мне — она раздаст мою долю мертвецам. Тут (очень, блин, вовремя) я и проснулся.