Том Холт - Песенка для Нерона

В любом случае, когда мы все-таки раскололи лед, оказалось, что мне нравится с ней разговаривать.

Конечно, на корабле больше и заняться-то нечем, а даже германец с волчьей пастью — лучше, чем никого. Но дело было не только в этом. Трудно объяснить, да. Двадцать четыре года на дорогах — и всегда у меня было с кем поговорить, не таясь, не думая, о чем можно, а о чем нельзя. Сперва это был Каллист, потом Луций Домиций, но с тех пор как я вернулся домой (единственное место в мире, как я думал, в котором я могу расслабиться), мне все время казалось, что это не более чем очередная афера, в которой я играю какую-то роль, чтобы обмануть и обмишулить честных жителей Филы. Это начинало действовать мне на нервы, и я целыми днями прятался в полях не только от своей тошнотворной матери, но и от тошнотворного себя.

Какое отношение все это имел к Бландинии, сказать не могу. Но это было все равно как неожиданно встретить земляка в чужой стране, где даже по-гречески никто не понимает. Ну или как-то так. В любом случае, я не пытаюсь оправдываться.

Ну да, я из тех чуваков, которых находят общий язык только с подонками. И что? Никогда не говорил, что я совершенство или хотя бы просто неплохой парень.

К моменту прибытия в Пирей, значит, мы вроде как заключили мир, пускай даже на основе причиненного друг другу ущерба; сейчас мы оба были отставниками и не было никакого смысла продолжать войну. Не то чтобы я ей хоть сколько-нибудь доверял. Никоим образом; я по-прежнему держал волка за уши и знал, что появись у нее хоть малейший шанс освободиться или с выгодой для себя сдать меня римлянам или продать мои уши колбаснику, она проделает все это с легкостью и изяществом. Но поскольку мы оба все понимали, то эти факты открыто лежали перед нами на столе и вроде как не являлись проблемой.

Ладно, признаюсь, тем более вы уже и сами догадались, так что какой смысл вам лгать? Поднимаю руки вверх и чистосердечно признаюсь: я влюбился.

Нет, не совсем то слово. Представьте, что вы идете под дождем и вам надо перемахнуть канаву; вы прыгаете и попадаете на самый край — некоторое время равновесие удается удерживать, но потом вы начинаете съезжать вниз, ничего поделать нельзя и в конце концов вы оказываетесь в этой самой канаве по колено в грязи. Примерно так я потихоньку и соскальзывал в любовь; вероятно потому, ну, что при моем образе жизни нечасто встречаешь красивых девушек, да и вообще любых девушек, а общение с ними длится ровно столько, сколько нужно, чтобы сказать: проваливай, козел — или позвать стражу. Как я уже говорил, она была довольно симпатичная на свой манер и на двадцать лет младше меня; но самое главное, она была тут. Когда за двадцать четыре года вам встречается всего одна девушка, с которой удается перекинуться более чем парой дюжин слов… и да, я не забыл про Миррину, но я думаю, ее пример только лишний раз доказывают мою мысль. Я запал на нее быстрее, чем вы бы луковицу очистили; не потому, что у нас было много общего и не потому, что мы оказались двумя половинкам одной души, как у Платона, но всего лишь из-за того, что при моем образе жизни, если говорить об общение с противоположным полом — это практически вечность.

Ладно, с этим разобрались, можно возвращаться к моей истории.

Мы сошли с корабля в Пирее, добрались до конюшни, чтобы забрать лошадь. В результате передо мной сразу встала проблема. Как мне представлялось при отплытии на Делос, я буду возвращаться домой верхом, ведя свою новую рабыню домой на веревке. Теперь, когда я влюбился, такой расклад уже не представлялся уместным. В любой другой ситуации объект моей любви поехал бы на лошади, а сам я пошел бы рядом пешком. Но мозги у меня размягчились все-таки не настолько, чтобы позволить Бландинии сесть верхом. Было весьма вероятно, что стоит ее заднице коснуться попоны, как она пнет меня в лицо и ускачет в общем направлении Фив и далее на север.

Поэтому я выбрал компромиссное решение. Мы оба пойдем пешком, а я поведу лошадь в поводу.

Она, должно быть, не уловила деликатности положения, потому что через некоторое время спросила:

— А почему ты не едешь верхом?

— Ох, — сказал я. — Просто подумал, что после корабля мне не помешает размяться, вот и все.

— Понятно, — сказала она. — Тогда позволь ехать мне. У меня только эти сандалии с тонкой подошвой, я все ноги сбила.

Я вскинул голову.

— Тебе не подходит моя лошадь, — сказал я. — Очень костлявая спина. Я-то привык, но тебе совсем не понравится.

Она пожала плечами.

— Как хочешь, — сказала она. — Но только я не привыкла ходить пешком — во всяком случае не по сельским дорогам. Внутри зданий, вверх и вниз по лестницам, по улицам — да; рабы весь день проводят на ногах. Но все эти камни, корни и прочее прямо ломают мне лодыжки.

В ответ я промолчал и она оставила эту тему — и хорошо. Вместо этого она спросила:

— Когда мы доберемся до твоего дома, что я буду делать?

Я почувствовал себя полным идиотом: я же ей не сказал.

— Будешь прислужницей, — сказал я. — У моей матери.

— О, — она, кажется, обрадовалась, дурочка. — Я никогда раньше не прислуживала дамам. Но, — продолжала она, — навидалась их достаточно, Бог свидетель, в Золотом Доме. Мне всегда казалось, что это приятная работа. Следить за одеждами, помогать хозяйке с волосами, иногда готовить к вечернему приему — ты это имеешь в виду?

Я подумал о своей дорогой матери, глыкающей неразведенное прямо из кувшина и проливающей на пол суп.

— Что-то в этом духе, — сказал я. — Ну и немного всякой работы по дому время от времени.

— Звучит неплохо, — сказала она. — Во всяком случае, лучше многих других дел. Ты знаешь…

Она остановилась, я тоже остановился, а лошадь продолжала идти как ни в чем не бывало, пока я не дернул за повод.

— Наверное, я должна поблагодарить тебя, — сказала она. — Я имею в виду, после всего того, что я натворила в Риме. Кое-какие мои поступки были просто ужасны.

Да пожалуй, можно и так сказать, подумал я.

— Ну, — сказал я, — тогда было тогда, а сейчас — это сейчас, и я думаю, лучше нам не копаться в прошлом.

— Ну да, — сказала она. — Наверное, ты прав. Но некоторые захотели бы расквитаться. И на самом деле я не злой человек — о, я знаю, сказать просто, и ты не обязан верить, но я не считаю себя злой, но в общем я всегда делала то, что было необходимо, чтобы уйти от всего плохого — ну ты понимаешь, от Золотого Дома. Мне казалось, что пока я не стану совершенно свободной, всегда останется вероятность, что я вернусь к тому, с чего начала, или даже к чему похуже. Я просто боялась, наверное. Но… ну, теперь я знаю, что ты не такой, и если ты сможешь мне поверить, дать еще один шанс, я клянусь — со всем этим покончено. Я хочу где-то остановиться. Я могу работать, что бы мне не пришлось делать, и знаю, что ничего плохого не случится, если я сама все не испорчу. Вот и все. Извини, — добавила она. — Звучит очень глупо и жалко. Но как бы там ни было, именно это я и хотела тебе сказать.