Том Холт - Песенка для Нерона

— Привет, Гален, — крикнул он. У него был талант возникать вроде бы из ниоткуда, как голубь. — Я тебе удивляюсь, серьезно. Я думал, здесь достаточно работы для вас обоих.

Я находился в одной трети пути до конца перекладины и висел на пальцах рук и ног.

— Что? — сказал я.

— И не то чтобы места не хватало для двоих, — продолжал он. — Ты, конечно, хорошо расширил владения, вернувшись — что да, то да.

— Спасибо, — пробормотал я, пытаясь не завопить от боли в суставах пальцев.

— Но это же стыдно смотреть, — продолжал он, — и мне все равно, кто меня слышит: стыдно смотреть, как человек покупает иностранцев, оставляя родную плоть и кровь продавать свои руки на сторону. Извини, если тебе не нравятся мои слова, но кто-то должен был тебе это сказать.

Его слова пролетели у меня мимо ушей, как стайка скворцов.

— Ну, — сказал я, — вот и все.

Пресс издавал оглушительные звуки, которые означали, что дело почти сделано; всего-то надо было повисеть еще самую малость.

— Ну ладно, — продолжал Эвриклид, — это, конечно, не то же самое, что сбор винограда или добыча угля, но суть-то не в том. Человек не должен торчать на рынке, высматривая кого-нибудь, кто даст ему работу, когда у его собственного брата достаточно земли для двоих. Прямо говорю тебе — я был лучшего мнения о тебе. Ну что ж, бывай пока что.

И этот клоун зашагал прочь как раз в тот момент, когда слова «его собственный брат» ударили меня, как молот.

— Погоди! — завопил я и попытался изогнуть шею. Ошибка. Левая рука сорвалась и мгновением позже я валялся в пыли, стонал и тер плечо, по которому мне прилетело сломанным концом перекладины. Мне чертовски повезло, что я не переломал костей.

Ну, из-за этой боли, злости на сломанный пресс и сирийцев, которые суетились вокруг, вопрошая, чувствую ли я руку (ну конечно, блин, я чувствовал руку, иначе с чего бы я стал рыдать от боли?), я начисто забыл всю эту ерунду о моем родном брате. Только на следующий день, когда мы наконец скрепили перекладину мокрой сыромятной кожей и веревкой (это была та еще работенка, и перекладина гнулась, как прутик, но по крайней мере не ломалась; в конце концов, за Самый Изящный Пресс призов не вручают, так что кому какое дело?), я вспомнил; и разумеется, не мог не отправиться сей же час к Эвриклиду, чтобы спросить, что за хрень он нес.

Дома его не оказалось. О нет, его даже в Филе не было: он ушел на рассвете на свой жалкий двухакровый клочок в Мезогайе — не то чтобы другой край Аттики, но почти. Тогда я вернулся домой и взнуздал лошадь — и это в самый разгар отжима, конечно, когда на счету каждое мгновение и совершенно некогда болтаться невесть где по самым дурацким повода — и поскакал по городской дороге, на северо-запад вокруг Гимета и далее на равнину. К счастью, я более или менее представлял, где расположен участок Эвриклида — мы как-то помогали ему там с подвязыванием, еще в детстве — а поскольку я ехал, а он шел пешком, я прибыл на место вскоре после него.

— Здорово, Гален, — сказал он. — Прекрасный день, а? Хотя если эта жара продлится еще немного, мы уже к сбору винограда начнем проедать семенное зерно. Что тебя сюда привело?

Я даже не стал слезать с лошади.

— О чем ты вчера говорил? — спросил я. — Когда ты приходил к нам и я упал с перекладины.

Он кивнул.

— Так посмотреть, ты не сильно и ушибся, вроде, — сказал он. — У меня был дядька, свалился с дерева да прямо на голову…

— Ты что-то говорил о моем брате.

Он вздохнул.

— Ну вот, — сказал он, — я знал, что ты обидишься — наверное, потому и свалился с пресса. Но я всегда говорю, что думаю, так уж я сделан. Не хотел тебя обидеть, но из песни слова…

Я замахал руками.

— Слушай, — сказал я. — Я совершенно не злюсь ни на тебя, ни на кого другого, я просто хочу знать, что ты имел в виду. Что там о моем брате и поденной работе? Ты что, не слышал, что он умер?

Эвриклид немного подумал.

— Нет, — сказал он. — Тут ты не прав, потому что я сам его видел. Я лиц никогда не забываю. С именами еще туда-сюда, но по лицам я чемпион. Это был точно он. Твой брат.

Тут он сморщился и защелкал пальцами. Как он сам только что сказал, в смысле имен он был не очень.

— Каллист, — сказал я. — Ты его имеешь в виду?

— Точно, — вид у него сделался усталый, но счастливый, как будто он задницу вытирал после запора. — На кончике языка крутилось. Твой брат Каллист. Хороший парень, он всегда мне нравился.

— Он мертв, — повторил я. — Уже десять лет как мертв. Уж мне ли не знать, — добавил я и едва не объяснил почему, но вовремя прикусил язык.

Но Эвриклид вскинул голову.

— Нет, это совершенно точно был он. И как я уже говорил тебе, это не то же самое, что копать или собирать, согласен, и некоторые даже считают это профессией, а не ремеслом, но я все равно думаю, что это унизительно: взрослый человек болтается в поисках работы, даже если он работает в тепле, а еда ему полагается бесплатно.

— Эвриклид! — завопил я. — Да кой же хрен ты несешь?!

В конце концов я вытянул из него все. Примерно месяц назад он был в городе из-за какого-то иска. Пересекая рыночную площадь, он случайно посмотрел в сторону прилавков, где обычно в ожидании заказов зависают наемные повара, поставщики провизии и музыканты. Ему показалось, что он увидел знакомое лицо, так что он подошел поближе; и он со всей уверенностью заявляет, что там, среди арфистов, флейтистов и ребят, которые притворяются, будто глотают огонь, делая двойное обратное сальто на козлах, он разглядел моего брата Каллиста. Он опаздывал в суд и потому не мог задерживаться, но был совершенно уверен, что видел именно его, потому что никогда не забывает лиц (и это чистая правда, могу поручиться). Значит, Каллист не может быть мертв, так ведь? — коли он торчит на рынке с другими волосатиками…. — он все еще продолжал болтать, когда я поскакал прочь. Проблема была в том, что на дороге из Мезогайи в город не очень-то разгонишься, если не хочешь, чтобы лошадь переломала себе все ноги, поэтому до Афин я добрался сильно затемно. Я направился прямо на агору, но там, конечно, уже никого не оказалось. Само собой разумеется, наемные музыканты нашли работу, когда было еще светло; устраивая ужин, никто не посылает на рынок в надежде выловить круглосуточного арфиста, когда гости уже вот-вот соберутся. В общем, мне пришлось заночевать в городе, а поскольку я приехал без денег, надо было стучаться к знакомым и спрашивать, не найдется ли у них кровать на одну ночь. Проблема заключалась в том, что в Афинах я знал всего четверых. Трое из них к этому часу были уже в зюзю пьяны (удивительно безответственное поведение), а четвертый — дряхлый старый хрен по имени Декситей — был глух, как пень, и не услышал моего стука, хотя я сумел разбудить весь квартал.