Том Холт - Песенка для Нерона

Зерновоз — большое судно, но свободного пространства на нем не так много. Все оно забито амфорами с зерном. Найти кого угодно можно быстрее, чем тарелку супа съесть. Однако на камбузе его не оказалось, равно как на палубе и в трюме, не сидел он и на сральном стуле; и я был совершенно уверен, что в капитанской каюте его тоже нет.

Так где же он?

Я поспрашивал, но никто его не видел. В конце концов один из парней, которых я расспрашивал, видимо, призадумался сам и спросил капитана, потому что тот вдруг забегал по кораблю в самом скверном расположении духа, обыскал все, начиная с пустых мешков и заканчивая вороньим гнездом, пошарил палкой в большущих амфорах с зерном — и не обнаружил никаких признаков Луция Домиция.

— Ублюдок не мог спрыгнуть за борт, — бормотал он, — потому что когда мы вставали на якорь, он еще готовил завтрак. Никто не слышал плеск?

Тут до меня дошло. Утром, когда все бездельничали да выворачивали себе мозги, он улучил момент и смылся.

— Должно быть, сполз тихонечко по борту, — сказал капитан. — Возможно, доплыл под водой до соседнего судна, и так от одного к другому — до берега. Что ж, я надеюсь, его прихватила судорогу и он утонул.

Он пнул груду старых мешков.

— И поделом мне, нечего быть таким мягкосердечным.

По каким-то причинам капитан, кажется, во всем винил меня — не то чтобы он прямо обличил меня в пособничестве или еще что. Думаю, он просто очень разозлился, потеряв раба, а раб у него появился исключительно из-за меня, стало быть, и вина моя. Как обычно, куда капитан — туда и команда, и к тому времени, как мы наконец встали на разгрузку в док, я был только рад убраться с корабля и от их мрачных рож. Я был так разозлен этим несправедливым отношением, что уже миновал пирс и начал подниматься к городу, когда до меня наконец дошло.

Проклятье, подумал я. Он ушел, а я его упустил.

Я не знал, что делать, поэтому уселся, прислонившись к стене и почему-то расплакался. Я так и сидел тут, рыдая от всего сердца, когда заметил, что надо мной кто-то стоит. Низенький, круглый мужик с лысой головой и клочковатой белой бородой. Лицо как полная луна, нос — как пятачок.

— С чего ты так убиваешься? — спросил он на латыни. Я посмотрел на него. Из-за слез образ казался слегка размытым.

— Я потерял единственного настоящего друга, — сказал он. — Он просто взял и сбежал, и даже до свидания не сказал.

Коротышка нахмурился.

— Ох, — сказал он. — Вот оно что. Ну что же. Выпей, тебе полегчает, — он порылся в кошельке и щелчком послал в меня монету. Я поймал ее не глядя, одной рукой. Это оказался добрый серебряный денарий, на который в Риме легко можно купить тяжкое похмелье, и еще останется на плотную закуску, так что это было хорошо. Разумеется, монета была старая, с Фортуной, держащей рог изобилия, на одной стороне и головой императора Нерона — на другой.

И вот, значит, я в Остии один и без гроша за душой — впрочем, это не совсем так, потому что проснувшись на следующий день, после гулянки стоимостью в денарий, я обнаружил, что являюсь владельцем похмелья классического образца и одного медного гроша (который я едва не проглотил; никак не могу избавиться от греческой привычки носить мелочь во рту, понимаете ли). Каким-то образом эта совершенно бесполезная монета — на грош невозможно купить ничего вообще — заставила меня почувствовать себя еще хуже.

В общем, вот так обстояли дела: больная голова и шея, окостеневшая после ночевки в портике храма. Прекрасное начало новой жизни. Тем не менее, ошибка была моя собственная, пожалеть меня было некому и я уселся на храмовых ступенях и попытался понять, что делать дальше.

В принципе, я мог остаться в Остии. У зернового терминала всегда хватало работы, если вы не возражаете через год-два превратить в развалину. Кроме того, можно было двинуть по военной дороге в Рим, или выбрать случайное направление и отправиться в сельскую местность и попробовать найти работу на ферме.

Возможно, виной тому похмелье и свернутая шея, но чем больше я раздумывал, тем больше мне нравился третий вариант. В конце концов, сказал я себе, в глубине души я остался деревенским пареньком, и если бы не жестокие превратности судьбы (Сенека так сказал, не я), то сейчас я был бы дома, в Аттике, и сидел бы под собственной смоковницей, поглощая завтрак из корзинки, прежде чем приступить к дневным трудам среди виноградных лоз. Город — неподходящее место, сказал я себе; в городе я обязательно попаду в переделку и не успею оглянуться, как придется удирать от стражников по узким улочкам, а я с этим покончил, благодарю покорно. Честный и здоровый труд на земле, с другой стороны… да я все знаю о вспашке, севе, прополке и прочем; о добыче пропитания на лоне Матери Земли никто не сможет научить меня ничему, чего я и так не знаю. В жопу города, сказал я себе. Мне подавай ощущение свежевспаханной земли под ногами, густой аромат цветов яблони на закате, спокойную, дружескую беседу по пути с поля, а также толстый пласт сыра на ломте домашнего ячменного хлеба у очага перед тем, как погрузиться в освежающий крепкий сон. В конце концов, только так люди и должны жить, а не ютиться в кирпичных коробках, как свиньи зимой.

Стоит немного отойти от доков, и Остия оказывается небольшим городком. Все около часа пути — и вы уже среди возделываемых полей. Как только свежий воздух утишил похмелье, а прогулка уняла боль в конечностях, я понял, что первый раз в жизни принял правильное решение. На другой стороне дороги я видел людей, которые работали в спокойном, неспешном, основательном темпе, в который попадаешь, едва оставив город позади. Время от времени мимо проезжали телеги, тяжело нагруженные зеленью, фруктами или амфорами с вином — все это отправлялось в ненасытное чрево Рима. Ха, подумал я, какая жалкая участь: миллионы людей, неспособные даже прокормиться самостоятельно, должны платить за еду. К черту все это, подумал я. Впереди радость сельского труда. Вы просто бросаете, что надо, в землю и уходите прочь, а когда возвращаетесь, целые горы вкусной еды только и ждут, чтобы их собрали и отвезли домой.

Всю дорогу я высматривал деревню или большую усадьбу, в общем, что-нибудь, где бы я мог попроситься на работу. Конечно, я знал, что Италия отличается от наших мест. Я слышал об этом много раз — о том, что мелкие землевладельцы или призывались в армию, или разорялись из-за огромных, возделываемых рабами латифундий богатых сенаторов. Ага, думал я, конечно; все это рассказывали отставные солдаты и другие бездельники, народ, который ни дня в своей жизни не работал по-настоящему. Если такие лишались семейного надела, то только из-за собственной безрукости. Тут должно быть множество настоящих земледельцев, людей, которые едят то, что выращивают и выращивают то, что едят. Невозможно взять и смести их всех с лица земли, и рано или поздно я найду одного такого и получу у него работу. А даже если и нет, то всем этим богачам-землевладельцам in absentia нужны рабочие руки, а парни в полях, которых я видел с дороги, вовсе не походили на рабов. Я не видел цепей или надсмотрщиков с бичами, только мужиков в домотканых туниках и широких кожаных шляпах, спокойно выполняющих ту работу, какую уж там они выполняли.