Сьюзан Ховач - Башня у моря

Эдит всегда вызывала у меня раздражение, и, проведя десять минут в ее обществе, я ловила себя на том, что начинаю говорить такие вещи, от которых обычно воздерживаюсь.

– Но он очень мужественный. Тебе не кажется? – спросила Эдит.

Я ответила, что не думала об этом, и изобрела предлог избавиться от ее общества, сообщив, что мне нужно просмотреть счета по хозяйству. В Кашельмаре к этому времени был полный штат, но, хотя Хейс и его жена вернулись из Дублина, желая занять прежнее положение, Хью, как и его отец, настоял на их увольнении. Мне было жаль расставаться со всегда услужливой миссис Хейс, да и мистер Хейс давно, казалось, стал частью Кашельмары, но, по крайней мере, я получила возможность хозяйствовать по своему усмотрению, построить собственную систему управления домом. Поначалу приходилось нелегко. Ирландские слуги славятся своей неумелостью, и я уже впадала в отчаяние, боясь, что мне никогда не удастся организовать домашнее хозяйство. Однако постепенно я научилась на собственных многочисленных ошибках и наконец стала понимать, сколько стоит еда, сколько арендаторов платят за аренду продуктами, чего можно ждать от слуг и сколько похорон и поминок они выдумают, чтобы уклониться от своих обязанностей. Я разрывалась между своими делами по дому и детьми, а потому только в начале июня точно узнала, какого рода отношения связывают Патрика и Макгоуана.

Все случилось довольно просто. Как-то поздним утром из Леттертурка приехал Джордж, а когда я приняла его, он сообщил, что явился, потому что откликнулся на просьбу Патрика. Он не сказал, о чем говорилось в той записке, но я подозревала, что речь идет о небольшом займе. Крупного Патрик не осмелился бы попросить, но только деньги могли заставить его пригласить Джорджа на ланч.

Я ничего не знала об этом приглашении, но скрыла недоумение и отправила Фланнигана – нового дворецкого из Дублина – на поиски Патрика. Фланниган, казалось, всегда ходил на цыпочках, он носил перед собой огромный живот и имел безупречные рекомендации.

– Надеюсь, Патрик не забыл, что посылал за мной, – встревожился Джордж, чувствуя мое неведение и начиная раздраженно расхаживать по комнате. – Я отложил важную встречу, чтобы приехать к нему.

Фланниган выждал подходящий момент, чтобы войти в комнату, и сообщил, что Патрика нигде нет.

– Тогда я сама пойду и поищу его, – решила я, к этому времени совершенно смущенная, и поспешила вверх по лестнице.

Я посмотрела в наших покоях, а когда не нашла его там, направилась в ванную. В Кашельмаре была только одна ванная, новинка, которой я добилась с огромным трудом несколько лет назад, – тогда вызывали из Лондона специалиста, и тот установил ванну и оборудовал ватерклозет. И хотя трубы постоянно протекали, это, по крайней мере, было улучшением по сравнению с теми средневековыми условиями, которые я застала при первом посещении Кашельмары. Будучи убежденной, что найду Патрика там (деликатность не позволила бы Фланнигану искать Патрика в таком месте), я шумно подергала ручку, но, к удивлению, когда я распахнула дверь, ванная оказалась пуста. Я отправилась в детскую. И там никого – дети уже играли в саду. Я уже начинала волноваться и тут вспомнила про малую гостиную в части дома, где обитал Хью, и по длинному коридору поспешила в западное крыло дома.

– Патрик! – крикнула я, постучав в дверь.

Ответа не последовало. Заглянула внутрь. И эта комната была пуста. Занавеси чуть покачивались на ветру из открытого окна, и я уже собралась назад в галерею, когда услышала смех Патрика.

Я развернулась. В другом конце комнаты, футах в двадцати от меня, находилась дверь, которая вела в примыкающую к гостиной спальню.

Мне бы тогда остановиться и задуматься, но я не сделала этого. Не останавливаться, не думать, не знать – это было намного проще. Намного проще думать о Джордже, который сердито расхаживает внизу в малой столовой, намного проще сказать себе: так вот где Патрик. Намного проще пересечь комнату, постучать, открыть дверь, не дожидаясь ответа.

– Патрик… – начала я, но тут все и кончилось: все мои иллюзии, все мои ложные надежды, все мое желание сохранить нелепую скорлупу нашего брака.

Я увидела правду, и правда ужаснула меня.

Никто из нас не сказал ни слова. Эта сцена должна была бы навсегда четко запечатлеться в моей памяти, но увиденное привело меня в такое смятение, что теперь, когда я оглядываюсь назад, вспоминаю только кровать, купающуюся в ярком солнечном свете летнего утра, и веселую улыбку в уголках широкого, грубого рта Макгоуана.

– Я так понимаю, нам нужно поговорить? – поинтересовался Патрик.

А я словно онемела, я не знала, что ответить. Совершенно забыла о Джордже, который ждет внизу. Только несколько часов спустя узнала, что он ушел в раздражении, когда ни я, ни Патрик не появились к ланчу, но в тот момент я не могла думать ни о чем другом – только о том, что увидела.

Мы находились в моей комнате. Лиловатое с розовым покрывало, такого же цвета драпировка, мебель атласного дерева, такая изящная и красивая, а за окном знакомый вид – озеро, вода, сверкающая в зное летнего полдня.

Патрик бормотал какие-то слова о том, что сожалеет, что я должна верить ему и он не хотел сделать мне больно.

Я рассмеялась. Вероятно, пребывала в смятении гораздо большем, чем мне казалось.

– Нет, Сара, пожалуйста… послушай. Я знаю, ты не поймешь, но…

– Я прекрасно понимаю, – перебила я. – Я была очень наивной и очень глупой. Полагаю, это продолжается уже довольно долго. И с другими мужчинами.

Он отрицательно покачал головой:

– Больше никого не было.

– Никого после Дерри, ты хочешь сказать!

Он опять покачал головой и повторил:

– Больше никого не было.

– Я тебе не верю, – ответила я.

Меня трясло. Я чувствовала, что теряю контроль над собой, и в следующее мгновение, прежде чем успела остановить себя, начала говорить жуткие вещи, жестокие вещи, называла его извращенцем, развратником, отвратительным. Пока кричала на него, он стоял спокойно, не говоря ни слова в свою защиту, и наконец его пассивное восприятие моих оскорблений обозлило меня еще больше, чем если бы он дал волю своей ярости. Я замолчала. Слов у меня не осталось, и в наступившей тишине я уже не чувствовала злости, только изумление, унижение этой пассивностью, в которой теперь увидела достоинство. Хотела заплакать, но слез не было. Хотела понять, почему я чувствую себя такой уничтоженной, но понимала только мою полную изоляцию, беспомощность и переполнявшее меня ощущение краха.

Спустя какое-то время я сумела выдавить из себя:

– Если бы меня отвергли ради другой женщины, я могла бы понять, увидеть для этого основания. Могла бы драться за тебя, попытаться изменить себя к лучшему, вернуть тебя. Но это… с этим я ничего не могу поделать. Я отвергнута за то, что я такая, какая я есть, и не в силах что-либо изменить.