Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

— Откуда вы, товарищи? — спросила пожилая женщина. Она стояла на перекрестке, пропуская колонну, держала за руку пятилетнюю девочку в белом платьице, с красным бантом в белокурых волосах, вглядывалась в лица проходящих мимо бойцов.

— С Дону, — ответил кто-то.

— Голушко Ивана никто из вас не встречал?

— Нет, мать, не встречали.

— Высокий такой, чернявый… Как ушел месяц назад, так ни слуху ни духу, — пожаловалась женщина.

Она еще что-то говорила, жаловалась, но Кривоносов уже не слышал. Он шагал впереди своей роты и думал, что вот как все удивительно устроено: одни гибнут сейчас в степях, пытаясь остановить немецкие танки, другие сидят в кино, смотрят Любовь Орлову, в том кино поют, смеются, а в задних рядах зала кто-то наверняка целуется. И все это происходит одновременно, но в разных местах, а если бы эти места сблизить, то никакого бы кино не было, а смерть все равно осталась бы и продолжала делать свое дело.

В бане еще не закончился помыв предыдущей смены. Велели подождать. Рота старшего лейтенанта Кривоносова устроилась в сквере, бойцы сидели на зеленой ухоженной траве, курили, лениво переговаривались. Минут через пятнадцать из бани повалили помывшиеся бойцы, красные, веселые, в новом обмундировании. Смех, шутки, будто и не было пыльной степи, немецких танков и самолетов, страха и боли, гибели товарищей, долгой дороги к этой бане.

— Товарищ старший лейтенант, — отвлек Кривоносова от размышлений тревожный голос сержанта Конопатина.

— Что случилось, сержант?

— Посмотрите: «костыль»! — и показал рукой в небо.

Кривоносов задрал голову, глянул вверх: точно, «костыль».

На большой высоте кружил маленький самолетик, и лишь слабое зудение долетало до земли, но, похоже, оно никого не тревожило.

Кривоносов огляделся. «Костыль» обычно предвещал либо огонь немецкой артиллерии, либо налет пикировщиков. Но это там, на фронте. А здесь? Что предвещает здесь, в этом солнечном и беспечном городе кружение над ним немецкого самолета-разведчика? А если налет? А они в бане. Что тогда? Куда бежать? И где тут бомбоубежище или хотя бы щели? Ни-че-го. Даже стекла в домах не заклеены. Откуда такая беспечность? О чем думают городские власти? Почему не эвакуируют жителей из города? Ведь немец совсем близко, севернее города он уже вышел к Волге, и наши войска продолжают отступать.

Кривоносов остановился на крыльце бани, пропуская в дверь свою роту. Еще раз глянул в небо: «костыль» продолжал кружить все на том же месте. Кривоносов в сердцах плюнул себе под ноги и заставил себя переступить порог.

Лавка, на которой лежал Кривоносов, в то время как ему терли спину мочалкой, дернулась под ним и забилась мелкой дрожью. И тотчас же дверь в помывочную вместе с грохотом близких разрывов бомб отворилась, в шум воды, плески и шлепки, гулкие голоса в парном тумане ворвался истошный вопль:

— Во-о-озду-ух!

И погас свет. Но темнота не наступила, стало просто серо и душно.

Кривоносов вскочил, крикнул:

— Спокойно! Быстро всем в раздевалку! Без паники! И в сквер!

Он выскочил из помывочной последним, успев опрокинуть на себя таз с холодной водой. В раздевалке люди торопливо натягивали на мокрые тела новенькое обмундирование, не попадая в рукава и штанины.

Несколько раз рвануло совсем близко, может, метрах в пятидесяти от бани, со звоном полетели на пол стекла. И сразу же снаружи ворвался в помещение знакомый вой сирен немецких бомбардировщиков, частые взрывы, треск пулеметов и тявканье зениток.

Кривоносов едва успел натянуть штаны и сапоги, остальное схватил в охапку и кинулся вон из бани: в ней он чувствовал себя беззащитным, будто в западне, дверь в которую вот-вот закроют навсегда. Он бежал через улицу к деревьям сквера, а сверху, догоняя его, стремительно нарастал истошный вой пикировщика. Перемахнув через низенький заборчик, Кривоносов рухнул на зеленую траву и закрыл голову руками, в которых держал гимнастерку и портупею с кобурой. Вой нарастал и нарастал, достиг некоего предела, заглох на мгновение — и в этом маленьком окошке наступившей тишины, вокруг которого все выло и грохотало, Кривоносов расслышал пронзительный визг падающих бомб.

Очнулся Павел Кривоносов в темноте и не сразу понял, где он и что с ним: тело раскачивалось из стороны в сторону, в темном небе раскачивались звезды, на них наплывали черные тучи, подсвеченные снизу красными сполохами огня. Справа и слева от него звучали сдержанные голоса, слышался детский плач, шорох шагов, стук дерева о дерево, плеск воды.

«Значит, я ранен и меня несут, — подумал Кривоносов. Спросил сам себя: — А куда?»

Под ногами несущих застучали и заскрипели доски трапа, напомнив Павлу что-то далекое и полузабытое. Кто-то распоряжался хриплым голосом:

— Давай этого сюда. Ставь давай. Да не сюда, черти полосатые! А вот сюда! Ходить ведь надо где-то…

Носилки опустили, кто-то, заслонивший собой звездное небо, произнес в темноте:

— Пошли за следующим.

Рядом кто-то стонал, однообразно и надоедливо. Кто-то настойчиво просил пить. Носилки под Павлом раскачивались. «Корабль, — сообразил Павел. — Значит, повезут на ту сторону Волги». Он боялся пошевелиться, чтобы не вызвать боль от полученного ранения, а что ранение есть, он чувствовал по занемевшему боку и левой руке. Непонятно было, тяжелое у него ранение или так себе. В любом случае его увезут в тыл, положат в госпиталь, он сможет отдохнуть и забыть все, что видел и пережил за последние дни. Если это удастся. Пока же он думал лишь об одном, прислушиваясь к своему телу: только бы без боли.

На этом же катере на левый берег Волги переправлялся и подполковник Ладченков. У него было направление в Капустин Яр, где он должен вступить в командование вновь формируемой стрелковой бригадой. Приткнувшись к рубке, Ладченков тут же уснул под рокот голосов, топот ног по палубе плавсредства и стоны раненых. Последние дни он готов был спать где угодно и как угодно, если от него не требовали куда-то идти и что-то делать: сказывались минувшие ночи и дни, наполненные беспрерывным грохотом боев и бомбежек, иссушающей жары и нервного напряжения.

В воздухе завыло, замедленный взрыв тяжелым вздохом прошел по воде, встряхнув суденышко. В борт испуганно заплескала волна. По сходням затопало быстрее. Команды стали громче и резче. На берегу заголосила женщина, за ней еще и еще, дружно закричали дети, на них обрушились требовательные мужские голоса:

— Без паники! Прекратить вой! В первую очередь раненых и детей!

Еще несколько снарядов упало в реку, но далеко в стороне. Стреляли явно вслепую.

Затарахтел двигатель, кто-то крикнул:

— Отдать швартовы!

Суденышко затряслось, забурлила вода, поплыли в сторону какие-то черные силуэты, красное пламя горящих на берегу нефтяных резервуаров, подсвеченное снизу черное облако дыма.