Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Пока Степан Аникеевич оглядывался, стоя на крылечке, в сенях кто-то завозился, брякнул подойник, и старик догадался, что тридцатипятилетняя внучка его выбралась из погреба, чтобы подоить корову. Остальных пока не слышно.

Семейство Степана Аникеевича на сегодняшний день состояло из его престарелой дочери Агафьи, ее внучки Полины и однорукого зятя, Егора Плоткина, потерявшего руку во время Вёшенского восстания, их двух сыновей и дочери, то есть праправнуков самого деда Кошелькова. И это было все, что осталось от некогда большой семьи, если не считать тех Кошельковых, что, подрастая, отпочковывались от основного корня. Сперва по хутору Сергеевскому прошла смертоносной косой империалистическая война, затем гражданская. В девятнадцатом, когда против советской власти поднялось Верхнедонье, дед Кошельков, которому тогда было уже далеко за шестьдесят, тоже взял в руки винтовку, сидел в окопах вдоль Чира, наблюдая, как на той стороне сгущаются красные полки. Сыны его и внуки воевали тоже: кто за красных, кто за белых. В отступ Степан Аникеевич вместе со всеми не пошел, решив, что умирать лучше дома, чем на чужбине, но водворившаяся на Дону советская власть рядовых повстанцев не тронула, и почти все, кто ушел в отступ, вернулись к родным куреням. Вернулась и другая часть Кошельковых, которая воевала на стороне красных, и жизнь постепенно стала налаживаться, и все Кошельковы — и бывшие белые, и бывшие красные — кое-как приспособились к новым порядкам, потому что, как ни крути, а жить надо, детей расти надо, и человек всегда надеется на лучшее. Но потом грянула коллективизация, раскулачивание, голодные тридцать второй и тридцать третий годы. Одних Кошельковых загнали в Сибирь, другие, не выдержав нового лиха, отправились на погост. И без того обезлюдевший хутор, обезлюдел еще больше. А уж эта война, начавшаяся в прошлом году, выгребла всех казаков, способных носить оружие. Из одного лишь рода Кошельковых по всему хутору забрили без малого полторы дюжины. Кто его знает, где они теперь топчут дорожную пыль, глотая ее вместе с горячим июльским воздухом.

Степан Аникеевич с опаской завернул за угол и, сощурившись, вгляделся в ту сторону, где вчера вдоль оврага и у дороги шел бой. Несмотря на почтенный возраст, глазами дед не страдал, очки надевал, если надо было что-то прочесть, а лет пять назад ходил за плугом не хуже молодых.

Солнце еще не встало, в овраге лежали глубокие тени, но и в этом полумраке не было заметно, чтобы там, за выгоном, оставались живые люди. Во всяком случае, в ячейках, темневших бурыми пятнами на иссохшейся от бездождья земле, он не разглядел никакого движения. Зато были видны опрокинутые пушки на этой стороне оврага, и танки, тесно замершие вдоль дороги, на той. Иные все еще дымили. А среди мертвых танков угадывались пятна человеческих тел, разбросанных как попало. Значит, те из красных армейцев, что остались живы, ушли к Дону вслед за другими. И дед вспомнил, что ночью слышал какое-то движение по улице, фырканье лошадей и дребезжанье тележных колес. А еще все это, вместе взятое, означает, что вот-вот должны появиться и сами немцы.

Немцы появились после полудня. На дороге, спускающейся с увала, сперва заклубилась пыль, а вскоре можно было разглядеть мотоциклы с колясками, а на них по трое в серых куртках, в касках, с торчащим из коляски пулеметом. Перед тем, как спуститься в овраг, мотоциклисты остановились, один из них дал длинную очередь из пулемета, и Степан Аникеевич, выглядывавший из-за угла своего дома, присел на всякий случай, хотя пули с голодным визгом пролетали высоко над головой. Не трудно было догадаться, что немец стреляет или для острастки, или чтобы узнать, есть ли на хуторе еще какое войско. Войска не было, даже тех мертвяков, что лежали после бомбежки на улице и в огородах, с утра отнесли вместе с убитыми хуторскими и закопали на кладбище, поставив над холмиками наскоро сбитые кресты. При этом не было слышно на улице ни обычного бабьего воя по погибшим, ни поминального плача: все это спряталось за саманные стены, спустилось в тесные погреба.

Убитых немцев, однако, хоронить не стали: бог их ведает, как они хоронят своих, и не спросят ли с хуторских за самовольство.

Мотоциклисты проехали по хуторской улице, опасливо поглядывая по сторонам, и скрылись из виду. И хутор, проводив их глазами сквозь щели в ставнях, снова замер в ожидании главного войска. Разве что протрусит по проулку какая-нибудь молодуха по своим неотложным делам, или выскочит бабка в огород, нарвет и надергает чего надо, и снова скроется в дому, и лишь ласточки носятся высоко в небе, гоняясь за мошками, да замычат вдруг коровы, шумно втягивая в себя горячий воздух, настоянный на запахах полыни и донника.

Надо бы поднять и укрепить на прежнем месте поваленный плетень, но Степан Аникеевич лишь потоптался возле него и махнул рукой: сделаешь, а тут опять нагрянет войско, наше ли, не наше, снова все переломает, а ты трудись без всякого толку. Лучше переждать, когда все образуется. Однако однорукий зять Егор Плоткин, жадный до работы мужик, призвал на помощь своих сынов, и плетень они подняли и водрузили на старое место, после чего зять принялся припрятывать зерно и прочие продукты, все больше в сеннике и на скотьем дворе под навозом, еще в тех ямах, в которых прятали зерно в начале двадцатых, а потом и тридцатых годов. Но Степан Аникеевич ему не помогал, как обычно, а сидел на завалинке, курил «козью ножку», глядел в сизое марево, струящееся над дальним увалом, задирал голову, когда над хутором пролетали немецкие самолеты, и чего-то ждал. И дождался: на дороге снова заклубилась густая пыль, она поднималась все выше и выше, медленно склоняясь на полдень, и вот, не прошло и получаса, как к оврагу приблизилась длинная колонна танков и машин и, не задерживаясь, миновала выгон, затем, воя, лязгая и дымя, вкатила на хуторскую улицу. Передовые машины и танки проследовали дальше, а небольшая часть рассосалась по проулкам, освободив дорогу для других танков и машин. Из кузовов посыпались солдаты, пропыленные, но веселые, из легковой машины выбрался тонкий офицер в высокой фуражке, со стеком в руке, огляделся и, сопровождаемый другими офицерами и несколькими гражданскими, вошел в здание хуторского совета.

Удивительно, но немцы по хатам не шастали, ничего не брали, никакого насилия не производили. И хуторские стали выбираться из своих погребов, боязливо заглядывать через плетни. Солдаты скалили зубы, кричали:

— Матка! Курка, яйки, млеко! Давай, давай! — и показывали какие-то деньги, явно не советские. И кое-кто уже нес и молоко, и яйца, и живых кур, и не потому, чтобы заработать, а чтобы как-то улестить захватчиков и не понуждать их на грабеж и насилие. Получив деньги, бабы смотрели на них с испугом, не зная, на что можно их употребить, но потом засовывали за лифчик под дружный хохот солдат и непристойные телодвижения.