Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Имелись среди красноармейцев, стоящих у сарая, и другие хуторяне, и даже родственники и свойственники Степана Аникеевича. Одни были худы до крайности, другие выглядели более-менее справными: то ли недавно оказались у немцев, то ли их успели подкормить.

Увидев своих, сергеевских, завыли бабы. И вся толпа, не слыша окриков с крыльца, шатнулась к сараю и поглотила пленных. Впрочем, никто этому не препятствовал. Явившихся как бы с того света обнимали, тормошили, передавали из рук в руки.

Еще что-то выкрикивал оратор своим хриплым, сорванным голосом, но его почти не слушали. Степан Аникеевич только и разобрал, оставаясь, как и остальные старики, на месте, что казаков призывают записываться в казачий добровольческий корпус, отдельные эскадроны которого проявили геройство в борьбе за свободу казачьего Дона. Корпус этот вольется в войско великого фюрера, под водительством которого в этом году германская армия окончательно разгромит Красную армию, выйдет к Волге, к Баку, возьмет Москву и Санкт-Петербург, дойдет до Урала, повесит на Красной площади Сталина и всех жидов и комиссаров, что надо приложить последнее усилие — и война будет закончена, воцарится новый порядок, мир и согласие.

Разобрав пленных, хуторяне разбрелись по своим куреням. Теперь только бабы сновали между домами, но не улицей и проулками, а огородами, одалживая у соседей, кому что запонадобилось, чтобы отметить, как положено, возвращение кого-то из своих близких.

Степан Аникеевич, вернувшись с площади, долго сидел на завалинке, курил, иногда дремал, уронив на грудь плешивую голову. Но едва солнце стало клониться к закату, с трудом поднялся и пошел к Филюгиным. Шел по улице, налегая на палку. Шел, не глядя по сторонам, шел так, будто на улице никого, кроме него, не было. Немцы показывали на него пальцем, что-то кричали, из чего он разбирал лишь одно слово: «Козак! Козак!», и ржали, чему-то радуясь. А в старой голове Степана Аникеевича, привыкшей думать лишь о том, что происходило перед его глазами, стали возникать короткие мысли: «Ржете? Ну ржите, ржите… Ваша взяла… Надолго ли? Никто не ведает. Разве что Всевышний… Не может того быть, чтобы отдал он Россию в трату, чтоб от нее и семени не осталось. Быть такого не может… Сколь живу на белом свете, а не слыхивал, чтобы кто из казаков на то согласился… Вот приду и спрошу… Да… Пусть скажет, а я посмотрю и послушаю…» И еще что-то в том же духе. Эти мысли, которых не было, пока он сидел на завалинке, теперь толклись в нем, как мошкара перед дождем, и если бы они иссякли, он остановился бы, не зная, куда и зачем идет.

Но он твердо знал, что идет спросить у Петра Филюгина, как и зачем он дал согласие вступить в германскую армию и когда и где потерял свою казачью совесть?

Петр Фелюгин сидел под образами, уже переодетый в домашнее, вымытый и побритый. Сидел, неловко улыбаясь, то ли не веря еще, что оказался дома, то ли знал что-то такое, чего не знали еще другие, но как только узнают, так все сразу же переменится, и он вместо героя превратится в его противоположность. Рядом с ним сидела жена, отец с матерью, теснились детишки. Он гладил их русые головки, пил польскую водку, откуда-то появившуюся в доме, что-то ел и поглядывал на немногочисленных гостей с той же виноватой улыбкой, а иногда и со слезами на глазах, смаргивая их и утираясь рукавом сатиновой рубахи.

Несмотря на выпитое, гости помалкивали, и Степан Аникеевич не сразу догадался, в чем тут дело. И лишь заняв предложенное ему почетное место рядом с Петром и оглядев стол, заметил за ним незнакомого человека в казачьей форме, одного из тех, кто топтался на крыльце вместе с черными германскими офицерами.

— Давайте выпьем за патриарха рода Кошельковых, за Степана Аникеевича! — поднялся отец Петра, Гурьян Емельянович, держа в руке стакан с водкой. — Выпьем за его здоровье, чтобы он, как и прежде, стоял во главе своего рода и помогал всем нам своими мудрыми советами. За тебя, батя! Дай я тебя поцелую.

И полез целоваться, расплескивая водку. А между поцелуями шепнул на ухо: «Молчи, батя, ни о чем не спрашивай. Потом…» И тут же, отшатнувшись, завел высоким голосом:

Одна из молодух подхватила визгливым, со слезой, голосом:

Казак, из пришлых, который все это время подозрительно вглядывался в лица сидящих за столом, вдруг тоже смахнул со щеки слезу, и повел вместе со всеми сиплым баритоном:

И мало кто не лил слезы в этот вечер.

Часом позже, когда Степан Аникеевич вернулся домой, огородами прокрался к нему Петр Филюгин со своим отцом. Сидели вчетвером. Гости принесли бутылку польской водки.

— Немцы только что взяли членов хуторского совета Таисию Лопухову и Тихона Митрофанова, — сообщил Гурьян Емельянович. — Посадили в подвал. Кто-то донес, что были членами Совета. Скорее всего, Дениска Закутный: с утра в правлении ошивается. Что скажешь, батя?

— А что я могу сказать? Люди — они завсегда разные. Один вроде красный снаружи, другой вроде белый, а колупнешь — дерьмо и ничего больше. — И, обратившись к Петру: — Ты скажи, как в плену очутился?

— Как очутился? Как все, так и я, — сердито ответил Петр. — Под Харьковом попали в окружение, ни патронов не осталось, ни снарядов. Пошли на прорыв — тут меня и стукнуло. Одним осколком только кожу с руки содрало, а другим по голове. Каска выдержала, а голова… по ней точно кувалдой долбанули: ничего не вижу, ничего не соображаю. Даже не помню, как в плен брали. Очухался — двое из нашей роты ведут меня под руки, и много еще всякого народу идет, а кругом немцы. Загнали за колючую проволоку, ни жрать не дают, ни пить. Тут, дней через пять-шесть стали выкликать, кто откуда родом. Смотрю: как из казаков, так в сторону. Ну и меня тоже. Отделили от других, стали агитировать, чтоб, значит, перекинуться на сторону немцев. Многие так и с радостью. И нас, которым и так плохо и этак не хорошо, затянуло вместе со всеми. Потом поделили по округам, станицам и хуторам. Вот и вся история. Чтоб перекидываться на сторону немцев, таких мало было, остальные свою думку имели.

— И какая ж думка у тебя по этому случаю? — спросил Степан Аникеевич.

— Пока пусть все идет, как идет, а при случае дать деру — и к своим.

— Еще неизвестно, как свои встретят, — вставил отец Петра Гурьян Емельянович.

— Как встретят, так и встретят. Ничего. Тикать надо, пока руки в крови своих полчан не осквернил, — твердо вымолвил Степан Аникеевич. — Сегодня же ночью и тикать.