Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

По мере того, как есаул Светличный выкликивал фамилии, людей по одному вводили по сходням в кузова грузовиков, ставили под торчащий из окна брус, надевали на шею петлю. И когда ввели последнего, восьмого по счету, Степан Аникеевич вдруг тоже шагнул на крутые сходни ближайшего грузовика и стал медленно взбираться по ним, тяжело налегая на палку. Его никто не задержал. Ему даже помогли подняться. Толпа смотрела на него со страхом, не понимая, зачем он туда лезет. И приговоренные тоже, но с некоторой надеждой. Тихий бабий вой, все разрастаясь, сопровождал патриарха рода Кошельковых до самого верха.

— Я тоже хочу слово молвить, — произнес Степан Аникеевич, останавливаясь рядом с есаулом Светличным, сняв с головы фуражку. Повернувшись к хуторянам, заговорил высоким голосом: — Я хочу сказать вам, что казаки завсегда служили России. Потому как люди мы государевы, на то и предназначены. И никто… слышите? — сорвался его голос до визга, — никто не мог заставить казака служить врагам России…

Есаул Светличный толкнул старика в плечо:

— Ты что, дед, ополоумел? Что несешь? На шворку захотел?

И тут случилось неожиданное:

— Не тронь, собака! — взвизгнул Степан Аникеевич и поднял плеть.

Но Светличный оказался проворнее: он схватил старика за руку, затем толкнул его изо всей силы — и Степан Аникеевич рухнул с грузовика наземь наподобие неполного мешка с зерном, рухнул почти что головой вниз, издав нечеловеческий звук, затем распластался всем туловищем, точно у этого туловища не было костей, и только после этого упали его ноги, дробно стукнув по натоптанной земле сапогами.

— Провокатор! — вскрикнул Светличный, дергая из кобуры револьвер. — Большевик! Повесить вместе со всеми!

Толпа загудела.

Немецкие солдаты в оцеплении заклацали затворами винтовок.

Взревели моторами тупорылые грузовики. Тронулись, разъезжаясь в разные стороны.

Завыли бабы.

Закачались в петлях повешенные.

На другой день добровольцы двинулись своим ходом в Миллирово, откуда будто бы повезут их в Новочеркаск, где должны формироваться добровольческие казачьи части. И в тот же день началась реквизиция излишков зерна, овец, кур и прочих съестных припасов на нужды германской армии и добровольческого казачьего корпуса. А спустя малое время стали хватать подростков и отправлять в Германию будто бы для обучения профессиям и военному делу. Схватили двенадцатилетнего Николку и девятилетнего Васю. Завыли, зажимая рты концами головных платков, бабы, провожая своих кровиночек в неизвестность, молча смотрели в землю старики.

Повешенных и старика Кошелькова похоронили на кладбище за выгоном только на четвертый день. Все это время Степан Аникеевич так и лежал в ногах у повешенных в изломанной позе, разве что кто-то в сумятице успел сложить на его груди большие почерневшие руки. Кладбище было разворошено снарядами и минами, переломанные кресты, оградки и надгробные плиты валялись как попало. Хоронили поздним вечером, привезя гробы на ручных тележках. Провожатых было немного. Уже в темноте выпили за упокой и вернулись на хутор, разбрелись по своим куреням, прислушиваясь к далекому гулу орудий.

Деревня Третьяковка стоит на левом берегу реки Чусовая, в четырех верстах от села Борисово, — это если идти по дороге вдоль реки. Берег здесь тоже высокий, но не такой крутой, как правый, и точно так же, как борисовский, полого спускается к воде. Деревенская улица из десятка дворов упирается в реку, и две рубленые избы, стоящие по обе стороны от нее, застыли на берегу, будто когда-то собирались вплавь перебраться на ту сторону, да отчего-то не решились. Остальные, следовавшие за ними, в испуге разбежались кто куда, не соблюдая порядка, и самая последняя изба, изба хромоногого Кондратия Михайловича Третьякова, стоит на отшибе, не зная, то ли в лес ей податься, чернеющий за широким полем, засеянным овсом пополам с горохом, то ли оставаться на месте. Видать, когда избы бежали к реке, спасаясь от какой-то напасти, изба Третьяковых отстала, доковыляла еле-еле до того места, где теперь стоит, и притаилась среди кустов черемухи, выглядывая из-за них одним подслеповатым оконцем: мол, вы там как хотите, а я еще посмотрю.

А на другом берегу Чусовой, за густым елово-пихтовым лесом, расположились избы другой деревни, Зареченки, — это, надо думать, те избы, которые перебраться через речку успели. Река окружает Зареченку с трех сторон, но деревня близко подходить к воде опасается, поэтому остановилась в глубине полуострова, и над лесом видны одни лишь дымы из труб, да и то в морозный день и если хорошо приглядеться. Тогда кажется, что над синим лесом поднимаются белые грибы-поганки на тонких ножках — зимние грибы.

Зареченка расположена на полпути между Третьяковкой и Борисово, и если кто-то отправляется пешим порядком в сельсовет или в правление колхоза, в сельпо или еще по какой надобности, то этот путь вдвое короче, чем по дороге вдоль реки. Зато на этом пути две переправы, и когда на том берегу привязана лодка, это значит, что кто-то отправился по делам коротким путем. А на телеге туда не проедешь: брода здесь нет, река глубока и стремительна, хотя и не шибко широка.

Изба, в которой поселились мы: я, папа, мама и Людмилка, предпоследняя. Напротив никаких изб нету: все остальные — ближе к реке. Изба большая, из двух половин. На одной половине живем мы, на другой хозяева: дед с бабкой. Дед похож на Деда Мороза: бородатый и волосатый, а бабка — на Бабу Ягу: у нее даже нос крючком и бородавка над верхней губой. При этом она все время что-то бормочет. Мама говорит, что они куркули, у которых даже снега среди зимы не выпросишь.

На нашей половине большая русская печка, между стеной и печкой, почти под потолком, устроены полати. Я сплю на полатях, Людмилка на печке, а мама с папой в отдельной комнате, на кровати с блестящими шарами, там же стоит комод и висит большое зеркало.

Чтобы попасть на нашу половину, надо пройти через сени, где выстроились в ряд кадушки и лари, на стенах висят косы и серпы, хомуты и всякие веревки. Из сеней тяжелая дверь ведет в овчарню и коровник, по утрам оттуда слышится цвиканье молочных струй о стенки подойника, но я не помню, чтобы бабка приходила на нашу половину с молоком или с шанюшками, как приходила частенько тетя Груня.

На нашей половине четыре окошка, между рамами узкие деревянные корытца, в корытцах стоят солонки с серой солью и лежат дохлые мухи. В два окошка видны старые липы, за ними луг и озеро вдали, в другие два — изба Третьяковых, поле и лес. Лес такой темный и плотный, как забор из штакетника, что в него не войти, а если войдешь, то не выйти.

Мама разрешает нам гулять возле избы или на лугу под старыми липами, которые хмуро смотрят на наш дом и всё чего-то ждут и ждут, только непонятно, чего.