Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Но тут послышались далекие удары: тук-тук-тук! Что там? Шайка разбойников? Лешие с водяными и ведьмами бьют в деревянный барабан? Черти мужика запрягли и погоняют? А стук все громче и ближе.

— Мам, что там стучит? — спрашиваю я шепотом.

— Где? — не поняла мама.

— Там, — показываю я рукой вперед.

— А-а, это? Это кузница. Там папа работает.

Удары все громче и отчетливее, они с каждым шагом Боди окутываются металлическими звонами: тук-дзынннь, тук-дзынннь! Мне чудится что-то огромное, черное, запрятанное среди бурелома и обросших лишайником деревьев, большая печка, вокруг которой водят хоровод ведьмы. И там мой папа. Может, его поймали черти и заставили стучать молотом, чтобы пугать прохожих и проезжих. Теперь они и нас с мамой схватят и заставят стучать и прыгать.

Странно, что мама нисколько не боится и даже, похоже, не слышит ни этих ударов, ни звонов, ни еще каких-то подвывающих звуков, наплывающих неизвестно откуда. А лес такой хмурый, такой сердитый, все ели да пихты, ели да пихты, и ни одной березки, ни одной осинки. Даже трясогузки куда-то пропали. Только издалека слышен голос кукушки, но и тот какой-то странный: ку-ку, ку-ку, а потом вдруг испуганное: кук! И всё. Будто кто схватил кукушку за хвост! Но через некоторое время опять: ку-ку, ку-ку… кук! Я замер, боюсь пошевелиться. А Бодя так громко фыркает, а колеса так громко стучат и тарахтят по корням деревьев, что не увидеть нас и не услышать нельзя. И вот уже из глубины черного леса пялятся на нас чьи-то огромные глазищи, трещит валежник под чьими-то тяжелыми шагами, кто-то сопит и клацает огромными зубами…

Но тут лес заканчивается, мы выезжаем на простор, — такой солнечный, такой веселый, что я от этой неожиданности начинаю смеяться. И подпрыгивать на передке.

— Тише ты, — говорит мама. — Сестренку разбудишь.

И тогда я начинаю икать. И никак не могу остановиться.

А слева от дороги тянется поле ржи, тоже очень солнечное и веселое, справа радостно блестит река, на берегу горбится большой сарай, но совсем не страшный, из трубы вьется веселый дымок, ворота сарая раскрыты настежь, из черной их пасти доносятся равномерные металлические удары. И, конечно, там никаких чертей и ведьм нет. Откуда им взяться? Неоткуда! Они водятся только в сказках. А вон на бревнах сидят настоящие мужики, сидят и курят. Возле сарая привязано несколько лошадей, лошади помахивают хвостами, одна из них стоит между столбами, рядом с лошадью наш папа что-то делает с лошадиной ногой.

Мы подъезжаем ближе, я весело кричу: «Тпррууу!», — Бодя останавливается, мы с мамой слезаем, идем смотреть, что делает папа.

На папе кожаный фартук, в руках у него рашпиль — это такая железка с колючками, — которым он скребет лошадиное копыто. Увидев нас, папа улыбается, — точно так, как он улыбался в Ленинграде, — и спрашивает:

— В библиотеку?

— В библиотеку! — стараюсь я перекричать металлические удары.

— Это хорошо, — говорит папа, откладывает в сторону рашпиль, берет новую подкову и начинает прибивать ее к лошадиной ноге. Лошадь сердито косится на папу кровавым глазом, по телу ее после каждого удара молотком пробегает крупная дрожь, но она терпит и не плачет.

Мы немножко посмотрели, как работает папа, сели в телегу, поехали дальше и въехали в Борисово, которое начинается совсем близко от папиной кузницы.

Борисово вытянуто вдоль реки, но не только улицей, но еще и переулками. Когда мы здесь жили, я этого не видел, потому что не знал ничего про библиотеку. Потом улица раздается вширь, и мы оказываемся на площади, где расположено сельпо, сельсовет, почта, школа, церковь, переделанная в клуб, — все сельское. Над одной из дверей церкви надпись большими буквами: «Библиотека». Приехали.

Людмилка остается спать в телеге, а мы с мамой идем в библиотеку. По этому случаю на мне новые штаны, чистая рубашка и башмаки-скороходы, которые так называются потому, что они сделаны, как говорила мама, на ленинградской скороходной фабрике.

Мы поднимаемся на каменное крыльцо, открываем дверь и заходим в помещение, похожее на магазин, только за прилавком не тетя-продавец, а тетя-библиотекарша в круглых очках. За спиной у нее на полках много-много разных книжек, от которых мои глаза разбегаются в разные стороны.

Я вежливо сказал тете-библиотекарше: «Здравствуйте!», тетя-библиотекарша тоже сказала мне: «Здравствуй, малыш!» и посмотрела на маму.

— Нам бы записаться, — сказала мама. И пояснила: — Ему читать надо, а у нас ни одной книжки.

— Это такой маленький, а уже читает! — удивилась тетя-библиотекарша. — И что же он читает?

— Сказки, — ответила мама.

— Тогда выбирай, — предложила мне тетя и показала рукой на тоненькие книжечки сказок.

Но я уже высмотрел книжку, на обложке которой в красном пламени скачет всадник с саблей в руке, а внизу написано: «Как закалялась сталь».

— Вон ту книжку, — сказал я.

— А не рано тебе?

— Нет, не рано. Я уже большой.

— Но это не сказки. Лучше возьми какие-нибудь сказки.

Я подумал, что надо сделать тете-библиотекарше приятное и стал выбирать сказки. И тут увидел книжку, на которой нарисован волосатый мужик, похожий на хозяина нашей избы, за спиной мужика растет яблоня с яблоками, под яблоней лежат два буржуя, и написано большими буквами: «Сказки». И еще, буквами поменьше: «Салтыков-Щедрин».

— И вот эту, — сказал я, очень боясь, что тетя-библиотекарша не даст мне сразу две книжки.

— Но это совсем не те сказки, какие надо читать детям, — сказала тетя и поправила свои очки. — Это сказки для взрослых.

— Ну и пусть, — упрямо не соглашаюсь я. — Я такие сказки тоже люблю.

И тетя-библиотекарша дала мне обе книжки. Только сперва что-то долго писала на листочке бумаги, потом протянула мне этот листочек и сказала:

— Распишись.

Я знал уже, что означает это слово, потому что мама еще вчера сказала, что мне придется расписываться. И мы вместе с ней поупражнялись расписываться: сперва мама расписывалась, потом я, стараясь, чтобы моя роспись походила на мамину. И я расписался на тети-библиотекаршиной бумажке: «Ман… — а дальше все такие закорючки, закорючки и хвостик».

Тетя-библиотекарша похвалила мое расписывание и дала мне книжки. Так я стал читателем.

Мы вышли из библиотеки и поехали к дяде Кузьме и тете Лене, чтобы проведать, как они без нас живут-поживают.

Оказалось, что очень плохо: как раз сегодня из Ленинграда пришло извещение, что дядя Коля, Тамарин и Сережин папа, пал смертью храбрых, и они теперь все плакали и очень жалели своего папу. Моя мама тоже принялась плакать вместе с ними, Людмилка заплакала, потому что она всегда плачет, когда рядом кто-то плачет, а я никак не мог заплакать, потому что… потому что как же плакать, если дядя Коля не умер, а «пал смертью храбрых»? Этого я понять не мог.