Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Мы вышли с Сережкой из избы, сели на завалинку. Я подумал-подумал и подарил Сережке монетку в десять копеек, которую нашел возле библиотеки. Он вытер рукавом глаза и сказал:

— Вот вырасту и всех немцев поубиваю за своего папу.

— И я тоже, — сказал я. И добавил, вспомнив, как Добрыня Никитич дрался со Змеем Горынычем: — Мы возьмем вот такущие палицы и как начнем гвоздить их по головам, как начнем…

— Ружье надо, — сказал более практичный Сережка. — Из ружья лучше: спрятался в кустах, он тебя не видит, а ты его тах-та-тах — и нету. Как дядя Кузьма тетерева.

Я подумал, что из ружья, может быть, и лучше, но палицей надежнее, однако возражать не стал: все-таки это не мой папа пал смертью храбрых, а Сережкин.

В избе вдруг завыла тетя Лена.

— Пойдем, — сказал Сережка и потянул меня за руку.

Мы ушли с ним на берег Чусовой, сели на бревно и стали смотреть, как бежит мимо вода, как вскипают на стремнине водовороты и уплывают вдаль. Иногда вдруг выпрыгнут из воды несколько маленьких рыбок или ударит хвостом большая рыбина и по воде побегут круги. Таинственная жизнь скрывалась в толще воды, показываясь на поверхности лишь короткими всплесками.

И Сережка вдруг сказал, когда на середине вдруг плеснуло особенно сильно:

— А я знаю, как быстрее вырасти.

— Как?

— Надо съесть такой специальный гриб, который растет на горах. Только туда далеко идти надо. Я попрошу дядю Кузьму, и мы пойдем с ним на горы.

— А я? — спросил я. — Я тоже хочу пойти.

— Тебе нельзя: ты в школу в этом году не пойдешь, только в следующем. Я и тебе принесу этого гриба. Только ты никому не говори: тайна. Побожись.

— А как?

— А вот так: — И Сережка ногтем попытался вырвать себе зуб, затем сделал рукой круг возле своего лица и произнес: — Чтоб мне провалиться на этом месте! Чтоб не видать ни отца, ни матери, ни белого света. Чтоб мне боженька уши оторвал.

Я повторил все, что делал и говорил Сережка, но тут меня позвала мама, мы сели в телегу и поехали в Третьяковку. Помимо книжек я увозил из Борисова еще и тайну.

Я сидел на ступеньках крыльца и читал «Как закалялась сталь». Рядом Людмилка заворачивала в тряпочки тряпочную куклу. Мимо шел Толька Третьяков с младшим братом и сестренкой: они всегда ходят вместе. Толька остановился и стал смотреть, как я читаю, будто никогда не видел, как читают книжки. И остальные тоже.

— Про чо книжка-то? — спросил Толька, возя босой ногой в короткой штанине по траве.

— Про то, как Пашка Корчагин освободил Жухрая, а потом попал в тюрьму к белым, — ответил я, немного подумав, потому что я еще не знал, как надо отвечать на такие вопросы. И надо ли отвечать вообще, если они дразнятся и не зовут играть вместе с ними.

— А ты читаешь или просто так смотришь?

— Читаю, — говорю я с гордостью.

Толька чешет лохматый затылок и говорит:

— А почитай вслух.

Я читаю. Правда, это получается у меня не очень быстро, но и не по слогам, а по словам. Однако даже такое чтение заставляет Тольку стоять с открытым ртом.

— Сам выучил? — спросил он, заглядывая в книжку.

— Мама научила.

— А моя мамка неграмотная, — признался Толька. — Митька грамотный, брат мой, но он не учит: лоботряс, — добавляет он и оглядывается.

— А ты в школу разве не ходишь?

— Ходи-ил, — машет рукой Толька. И поясняет: — Не способный я к грамоте. На другой год остался. А тятька сказал, что и без грамоты прожить можно.

— Без грамоты нельзя, — не согласился я.

— У меня тятька тоже неграмотный, а живет. — И предлагает: — Айда с нами рыбу удить!

— Как? — удивляюсь я.

— Удой.

— А где уда?

— В лодке.

— Мне мама на речку ходить не разрешает.

— Пошто?

— Утону.

— А ты не тони.

— А Людмилка?

— Пускай с моими мальцами гуляет.

Мне ужасно хочется на речку удить рыбу. Я еще ни разу в жизни не удил рыбу и даже не видел, как это делается. Но — страшно ослушаться маму.

— Айда, айда! — подбадривает меня Толька. — Не утопнешь.

Я отнес книжку в дом, вернулся, и мы пошли.

Мы шли с Толькой посреди деревенской улицы и пока дошли до речки, нас стало целая ватага. И никто не дразнился. Мы спустились к самой воде, там плавало много лодок, привязанных к колышкам, чтобы река не утащила их в дальние страны. Мальчишки стали забираться в лодки, насаживать на крючки червяков и забрасывать этих червяков в воду. Толька дал мне уду — длинную вицу с ниточкой и крючочком — и показал, как одевать на крючок червяка. Червяк, однако, надеваться никак не хотел, он старался уползти, вонял навозной кучей и был такой противный, что мне совсем расхотелось удить рыбу.

— Эх ты! — сказал Толька. — Червя надеть не умеешь. А еще городской.

Он натянул червя на крючок, как на ногу натягивают чулок, забросил его в воду и дал мне уду.

— Держи, — сказал он. — Как только клюнет, так подсекай.

— А когда клюнет? — не понял я.

— А как только поплавок мырнет, так и дергай.

Время шло, а оно все не клевало и не клевало. И у Тольки тоже. И ни у кого не клевало.

— Надо рано приходить, — сказал Толька. — Она счас на глубину ушла, вечером снова выйдет наверх. — И вдруг как заорет: — Подсекай давай! Го-ород!

Я дернул уду, что-то на том конце тоже дернуло и потянуло. Толька перехватил у меня уду, стал вываживать и выводил большущую рыбину — с мою ладонь! И даже больше. Он снял ее с крючка и бросил на дно лодки, где хлюпало немного воды, и сказал так, будто это была не рыбка, а какая-нибудь козявка:

— Мелюзга.

Рыбка плескалась на дне лодки, металась, но нигде никакой дырочки не было, чтобы она смогла уплыть в свою речку. Мне стало жалко рыбку, но отпускать ее не хотелось, а хотелось сперва показать маме, а уж потом, может, и отпустить.

Больше ничего не клюнуло, мы оставили уды в лодках и поднялись наверх. Я раза два оглянулся, потому что мне было жалко мою рыбку: кто-то придет, возьмет ее и сварит из нее уху. Но никому мою рыбку жалко не было, и я подумал хорошенько и тоже перестал ее жалеть.

Теперь путь наш лежал к озеру. Туда мы шли еще большей ватагой — со всей малышней и девчонками. Даже моя сестренка шла вместе с нами. Но скоро она стала хныкать и канючить, чтобы мы вернулись домой, а то она скажет маме, что я ходил на речку.

Я остановился в растерянности. И все остановились.

— Ты чего, — сказал Толька, подходя к Людмилке. — Ябедничать? А крапивы не хочешь?

О, Толька не знал моей сестренки! Она вдруг вся посинела, рот ее перекосило, и она как заревет, как заревет, да так громко и противно, что из травы вылетел чибис и полетел на другую сторону озера, жалобно спрашивая:

— Чьи вы? Чьи-чьи-чьи?

— Пойдем, — сказал я, беря Людмилку за руку, и она тотчас же перестала плакать и показала Тольке язык.