Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

И все равно вечером Людмилка рассказала маме, что я ходил к реке и к озеру.

— Я же тебя просила, Витюша, — говорила мама жалобным голосом. — Ну что я буду делать, если с вами что-то случится? Хоть ложись и помирай. Придется ставить тебя в угол.

Я поворачиваюсь и молча иду в угол, за печку, потому что мне совсем не хочется, чтобы мама легла и померла.

Вскоре за печку пришла и мама, села на лавку рядом со мной и сказала, что она совсем не хотела ставить меня в угол, а хотела, чтобы я ее не огорчал. И стала гладить меня по голове, а когда меня гладят по голове и жалеют, я плачу. Хотя совсем этого не хочу. Оно получается как-то само собой.

Потом пришел папа. Он уже четыре дня ходит очень печальным оттого, что дядя Коля Земляков пал смертью храбрых. Поев картошки в мундирах с кислым молоком, папа вышел во двор, сел на завалинку и закурил самокрутку. Он курил, печалился, а я сидел рядом и тоже печалился, потому что маленький и не могу пойти на фронт воевать с гитлеровскими фашистами.

— Пап, а почему, когда смертью храбрых, тогда плачут? — спросил я осторожно, потому что папа может рассердиться, что я мешаю ему печалиться.

— Подрастешь, тогда и узнаешь, — сказал папа. Подумал хорошенько и пояснил: — Храбрых или не храбрых, а человека все равно нет.

В это время прямо над нами со свистом пролетела стая уток-чирков, сделала круг над озером и села на самую его середину.

— Вот что, — сказал папа. — Пойдем-ка к Третьяковым и попросим у них ружье. Может, удастся подстрелить утку.

— Пойдем, — с готовностью согласился я. — А они дадут?

— Дадут: я сегодня Кондрату ось выковал для телеги.

И мы пошли.

Я еще ни разу близко не подходил к избе Третьяковых: и дядя Кондрат, которого на деревне зовут Хромым Кондратом, казался мне слишком сердитым, и Митька Третьяков каким-то неправильным лоботрясом, и даже мама Тольки Третьякова, тетя Гриппа, тоже казалась мне сердитой теткой, а уж бабка их, по прозвищу Третьячиха, очень была похожа на нашу хозяйку, то есть ведьма ведьмой. Да и сама изба их выглядела совсем не так, как другие избы: низкорослая и кривоватая.

Я шел рядом с папой, держа его за руку. Мы обогнули кусты черемухи и бузины, прошли немного вдоль забора, подошли к калитке. За забором виднелся крытый навес, под навесом сложены колотые поленья, крылечко низенькое, всего в две ступеньки, за избой коровник, за коровником огород. По двору ходят гуси и куры, у забора стоит телега, на телеге сидит Толька, рядом с ним его младшие брат и сестра, на крыльце дед Третьяков чинит валенок, а Хромой Кондрат тюкает топором на затюканной колоде.

Откуда-то выскочил Морозко, такая белая собака с черным носом, и залаял на нас с папой, но не очень сердито, потому что мы не разбойники и живем рядом.

— Вечер добрый, — сказал мой папа, когда мы вошли в калитку, и Морозко перестал лаять.

Я тоже сказал «вечер добрый», хотя и не так громко. И дед, и Хромой Кондрат, и Толька тоже сказали «добрый вечер».

— Я к тебе, Кондратий Михалыч, — произнес мой папа, подходя к Толькиному отцу. — Просьба у меня к тебе: не дашь ли ружьишко уток пострелять, а то на одной картошке… сам понимаешь…

— Пошто ж не дать, — сказал дядя Кондрат и воткнул топор в затюканную колоду. — Дать-то можно, да патронов нетути. Митька, лоботряс этакий, все патроны пожег, ни одного не осталось. А нонче, сам знаешь, ни пороху, ни дроби, ни тебе пистонов — ничего в сельмаге нету. Такая вот хреновина.

— Да, конечно, — сказал мой папа и еще больше опечалился. — Война, ничего не поделаешь.

— То-то и оно, что война, — согласился дядя Кондрат, поглядел-поглядел на палку, которую тюкал топором, и пошел в коровник.

— Пойдем, сынок, — сказал мой папа, взял опять меня за руку, и мы вышли со двора.

Мне стало так обидно за моего папу, который отковал Хромому Кондрату эту самую штуку для его телеги, а тот не дал папе ружья.

— Врет он, па, — сказал я. — Толька говорил, что у них патронов — завались. И пороху, и дроби. Куркули они, у них снега среди зимы не выпросишь, — убежденно добавил я мамины слова, хотя мне не было понятно, зачем среди зимы просить у кого-то снег, когда его и так везде полным-полно.

Но папа был такой печальный, что даже не мог говорить. Потом он все-таки сказал:

— Ничего, сынок, мы уток и без ружья добудем.

— А как?

— Придумаем что-нибудь: голь на выдумку хитра.

— А мы — голь?

— Получается, что так. Впрочем, сейчас почти весь народ — голь перекатная.

— А что народ выдумывает?

— А все. Нет колеса — колесо выдумывает, нет хлеба — замену хлебу выдумывает, нет ружья — что-нибудь вместо ружья выдумывает.

С тех пор я каждый день встречал своего папу и старался понять, выдумал он что-нибудь вместо ружья или не выдумал. И однажды он сказал:

— Ну, сынок, пойдем уток ловить.

— А как?

— Увидишь.

И мы пошли. Я без ничего, а папа с кошелкой из лыка, чтобы складывать туда уток. И пошли мы к озеру, но только не прямо, а в обход — с другой стороны. Наверное, потому, чтобы нас утки не заметили. Но они все равно заметили, потому что вдруг закрякали, побежали по воде и полетели куда-то на речку.

— Пап, а там ужи и гадюки, — предупредил я папу, когда мы вступили в густую и высокую траву.

— Ну и что?

— Укусят.

— А ты хорошенько смотри под ноги, чтобы не наступить на гадюку. А ужи не кусаются.

И я стал так хорошенько смотреть под ноги, что все время спотыкался и отставал от папы, но ни одного ужа или гадюки не увидел.

Наконец мы пришли к самому озеру, и папа стал… папа вдруг стал ловить лягушек. Я подумал-подумал хорошенько и тоже стал ловить лягушек, потому что лягушки не кусаются. У меня это получалось даже лучше, чем у папы: я маленький и лягушки меня боятся не шибко, а папу шибко, прыгают от него и быстро-пребыстро шлепаются в воду. Тогда папа сказал, чтобы я ловил, но не очень больших, а поменьше, а он будет устанавливать снасть.

Я ловил лягушек, приносил их папе, папа цеплял лягушек на крючки, привязанные к тоненьким веревочкам, а сами веревочки были привязаны к длинной и толстой, чтобы, когда наберется много уток, они ее не порвали — вот какую хитрую выдумку придумал мой папа. Нацепляв несколько штук, он забросил веревочку с железкой в озеро. Железка утонула и лягушки утонули тоже. Тогда папа вытащил веревочку и забросил ее вдоль берега. На этот раз лягушки не утонули, а стали плавать поверху, иногда нырять, но веревочки коротенькие и глубоко нырнуть не пускали. Так они и остались плавать на поверхности с растопыренными лапками.

— Пошли, — сказал папа.

И мы пошли назад.

— А когда мы будем ловить уток? — спросил я.

— А вот как они вернутся, увидят, что нас нету, сядут на озеро, увидят лягушек, захотят их съесть, тут они и поймаются.