Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

За этими липами начинается спуск к озеру. Озеро маленькое, но это сейчас оно такое, а когда мы приехали в Третьяковку, была весна, озеро выпило много воды из Чусовой и подступило к самым липам, а Чусовая отдыхала в этом озере, как тот длинный и толстый уж, который проглотил большую лягушку. Потом река утекла в дальние страны, озеро осталось одно-одинешенько, вокруг него выросла высокая трава, в траве ходят журавли и ловят лягушек, а на берегу стоят белые цапли на одной ноге и смотрят в воду, где плавают маленькие рыбки.

Мама строго-настрого запретила мне ходить к реке и озеру, потому что в реке я могу утонуть, а вокруг озера болото, в котором живут гадюки и ужи. Но по этому болоту бродит старый мерин по кличке Бодя, ест траву и совсем не боится гадюк и ужей. Он такой же добрый, как и дядикузин Серко: его можно потрогать за морду и он с радостью берет из рук траву, потому что не надо наклоняться. Но больше всего Бодя любит черный хлеб с солью. Мама сама давала мне хлеб и водила меня к Боде, чтобы мы подружились, потому что он ходит везде, даже подходит к нашему крыльцу и может стукнуть меня копытом или укусить, а если мы подружимся, то он не стукнет и не укусит. И мы подружились. Теперь Бодя, завидев меня, тоненько игогокает, чтобы я подошел к нему и дал хлеба с солью, потому что сам он подойти не может: его передние ноги связаны толстой веревкой. И журавли с ним тоже подружились: они ходят вокруг и заглядывают ему под брюхо, но Бодя машет хвостом туда-сюда, попадает по журавлю, тот сердится, хлопает крыльями и кричит: «Кры-ку-кры!» — А по самому Боде прыгают какие-то птички и ловят мух и слепней.

В Третьяковке живут совсем другие люди — не такие, как в Борисово. И мальчишки с девчонками здесь тоже не такие. Они все светлоголовые, глаза у них тоже светлые, будто они все братья и сестры и у них одни и те же родители. Даже лица у них совсем не загорелые, а белые-пребелые. И многие — с конопушками. Хотя Третьяковка — деревня маленькая, детей здесь много, поэтому ее называют Америкой. Наверное, потому, что Америка — это такая страна, где тоже много детей.

Когда мы приехали в Третьяковку и я первый раз вышел на улицу, меня окружили со всех сторон и стали дразниться:

— Жид, жид, жид! По жердочке бежит! Упал, перевернулся, в болоте захлебнулся!

— Я не жид, — говорю я. — Я — русский.

— А вот и нет! А вот и нет! — особенно старательно дразнятся девчонки. — Вы от войны сбежали.

Я бы, конечно, будь мальчишек один или двое, полез бы драться, но их штук десять, и среди них очень большой мальчишка, года на два-на три старше меня, — Толька Третьяков. Он, правда, не дразнится, но и не мешает другим.

Мне ужасно обидно, хотя я толком не знаю, что такое жид и почему быть жидом плохо и даже стыдно. Это, наверное, что-то вроде черта, которого я рисовал давным-давно у дедушки Василия. Дядя Кузьма, который остался в Борисово, иногда, бывало, запрягает Серко, тот мотает головой, потому что не хочет запрягаться, и дядя Кузьма кричит на него сердито:

— Ну, черт, балуй!

А тетя Груня ему выговаривает:

— Кузя, опять ты нечистого поминаешь. Вот накличешь беду, прости господи. — И крестится и вздыхает: так ей жалко своего дядю Кузьму.

Что такое черт, я знаю: в сказках про чертей говорится, что они делают все самое плохое, утаскивают людей в ад и жарят их там на сковородках. В одной книжке нарисован черт, который сидит на мужике и погоняет его плеткой. А вот что такое жид, я до сих пор не знаю.

Я помню, что про тетю Сару, которая осталась в Ленинграде и у которой была кошка Софи, взрослые говорили, что она жидовка, но говорили тихо, и никто ее не дразнил. А когда я пытался узнать, почему она жидовка и что это такое, взрослые начинали вести себя как-то не так, на вопрос не отвечали и сразу же заговаривали о чем-нибудь другом. Правда, не крестились, как тетя Груня. А тетя Сара такая же тетя, как и тетя Лена и другие тети, но ее почему-то все в нашем доме не любили.

Однажды я подошел к тете Саре, когда она сидела на лавочке возле дома, держала на руках свою рыжую Софи, курила папиросу и была такая скучная, как моя мама, когда папы не бывает дома. Я вежливо поздоровался и спросил:

— Тетя Сара, а почему вы жидовка?

Тетя Сара поперхнулась дымом, закашлялась, лицо ее покраснело, и она как закричит на меня:

— Ах ты, маленький негодяй! Ах ты, мерзавец! Да я тебя за это… я тебе уши поотрываю!

Я испугался и убежал. А тетя Сара еще долго кричала какие-то непонятные слова и грозилась вывести моих родителей на чистую воду. Наверное, это очень нехорошее слово: «жидовка», если тетя Сара так ужасно расстроилась.

И мама моя тоже после этого расстроилась, узнав от меня, почему так раскричалась тетя Сара, и велела мне не подходить к ней и ни о чем ее не спрашивать. Тетя Сара и потом еще кричала, уже на кухне, и тоже обзывалась, но я не разобрал, какими словами. Однако никто на кухню не вышел и с тетей Сарой не стал разговаривать. Она покричала-покричала и ушла в свою комнату. А я с тех пор никогда к ней не подходил, ни о чем ее не спрашивал и старался тихонько прошмыгнуть мимо, чтобы она меня не заметила и не поотрывала мне уши.

Но это было ужасно давно, когда я был совсем маленьким, жил в Ленинграде в деревянном таком доме, покрашенном желтой краской, а рядом была школа, а во дворе школы стояли зенитки. А местные мальчишки и девчонки про это ничего не знают, поэтому и дразнятся.

Я бегу в избу к маме, а вслед мне несется:

— Жид испугался и обос…ся. Бежал, бежал, в свое г…о же и упал.

Я врываюсь в избу и жалуюсь маме:

— Они меня жидом дразнят! Скажи им, что я русский.

Мама успокаивает меня, гладит по голове, а когда меня жалеют, у меня почему-то начинают течь из глаз слезы, хотя я очень креплюсь.

— Не обращай на них внимания, сынок, — говорит мама. — Они глупые. Они ничего не понимают. Ты самый настоящий русский, потому что и папа у тебя русский, и мама тоже русская. Это и в твоей метрике записано, и в паспорте у меня и у папы.

— А ты покажи им паспорт, — настаиваю я.

— Это бесполезно, — говорит мама печально. — Они все равно ничего не поймут.

— А почему они говорят, что мы от войны убежали?

— Потому, что там убивают, что воюют только дяди, а детям там опасно.

— А папе тоже опасно?

— Папа у нас болеет, — сказала мама. — Больных в армию не берут.

Я гуляю один или с сестренкой возле старых лип, строю из щепок и палочек домики, которые Людмилка тут же ломает, вспоминаю Сережку Землякова и Тамару: с ними было хорошо. Деревенские мальчишки и девчонки гуляют стайкой, играют за околицей в лапту, в прятки, в казаки-разбойники, ходят, куда хотят, даже к озеру, таскают с поля еще зеленый горох. Нас они к себе не приглашают, я к ним не напрашиваюсь, хотя мне с Людмилкой скучно, неинтересно.