Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

— Куда тикать-то? — забеспокоился Гурьян Емельянович. — Поймают — и к стенке.

— Тикать надо на Куртлак. Там по меловым обрывам пещеры имеются. Там затаиться, а потом оттуда махнуть за Дон.

— Долго ль там просидишь-то, в этих пещерах? — засомневался отец Петра. — Да и немец кругом. И таких, как Закутный, в каждой станице и на каждом хуторе хватает. И не только из хохлов или иногородних, из своих тоже. Митька Рыбалкин — он к немцам со всей душой. А ведь Рыбалкиных не кулачили, в чести у советской власти ходили, сами других кулачили. Опять же, семилетку закончил, грамотный, в комсомоле состоял…

— Мало ли кто состоял, — отмел все эти рассуждения Степан Аникеевич. — Не об них голова должна болеть, а об общей пользе. Казаки завсегда были государевыми людьми, на том и стоять надо.

Скрипнула калитка, кинулась к окну Полина, тихо вскрикнула:

— Энтот, что приходил, опять идет! А с ним еще двое…

На ночь глядя, стали вызывать в управу всех казаков, не взирая на возраст. По домам ходили приезжие, а с ними кое-кто из хуторских. И даже из вчерашних красноармейцев, успевших переодеться в казачью форму. В кабинете председателя хуторского совета, за его столом, сидел есаул Светличный, который выступал на митинге, точнее сказать, на общем сходе, рядом с ним молчаливый немец в черном, — тот, что пониже и поплотнее. Всех тут же, в соседнем помещении, свидетельствовали русский и немецкий врачи, стариков отсеивали, наказав, чтобы они присматривали за молодыми и следили, как бы кто не сбежал, и наутро явились к правлению вместе с ними.

Следили там или не следили, а только наутро не досчитались одиннадцати человек. В их числе и шестерых бывших красноармейцев. Еще через какое-то время стали сгонять на площадь весь хутор от мала до велика.

Шустрый праправнук Николка уже успел разведать, что творилось на площади и зачем сгоняют туда народ.

— Многие записанные на площадь не пришли. Сказывают, что сбежали, — рассказывал он возбужденно. — Вот немцы и злятся. Сказывают, что будут вешать тетку Таисию Лопухову и дядьку Тихона Митрофанова. И будто даже родителей тех, кто бежал.

— Пугают небось, — засомневался Егор Плоткин, отец Николки. — Это ж сколько людей они повесить собираются? Это ж какая-такая добровольность при таком рассуждении? Как в девятнадцатом: хошь — не хошь, а иди? Ты как мыслишь, батя? — обратился он к Степану Аникеевичу.

— Германцы — народ сурьезный, — ответил старик. — Шутки шутить не любят. У них во всяком деле порядок.

— А что нам с их порядка? Из него хлеба не испечешь.

В калитку застучали, раздался крик:

— Всем на площадь! Шевелись давай!

— Ишь, Чубаров как надрывается, — проворчал Егор Плоткин. — Быстро он с ними снюхался. А в тридцать втором в активистах ходил по хлебозаготовкам…

— Идите, идите! — велел Степан Аникеевич. — Неча тут рассиживаться.

— А ты, батя?

— И я за вами следом.

Все вышли, остался один лишь Николка.

— А ты чего?

— Я с тобой, деда.

Степан Аникеевич, при всех своих многочисленных крестах и медалях, еще долго топтался в горнице, заглядывая то за печку, то под лавки. И только в сенях нашел то, что искал: старую, плетеную из тонких ремешков плеть, высохшую от времени, облепленную паутиной и пыльной бахромой. Плеть висела на толстом и длинном гвозде, а сверх нее такой же старый хомут, из под которого торчал лишь тонкий витой хвостик.

Высохшая за многие годы плеть была легкой, почти невесомой. Степан Аникеевич махнул ею раз и другой, вздохнул и, выйдя из дому, сунул ее в бочку с позеленевшей, протухшей водой.

— Деда, зачем тебе плеть? — уже не впервой спрашивал у него Николка.

— Плеть-то? Как же без плети? Такое дело, что без плети казаку нельзя.

— Эй, дед! Шагай давай на площадь! — крикнули с улицы. И пригрозили: — А то силком поведем.

— Иду, иду! — отмахнулся от кричавшего Степан Аникеевич, продолжая держать плеть погруженной в воду.

Его опять окликнули.

— Эка, неймется вам, — проворчал он, вынимая плеть.

Плеть потяжелела, напитавшись влагой, хотя и не настолько, чтобы ею, скажем, погонять коня. Но не ждать же, пока тебя самого погонят взашей. И Степан Аникеевич, просунув руку в едва намокшую петлю, вышел на улицу вместе с Николкой и пошагал в сторону площади, опираясь на палку.

На площади лицом к церкви и к двум грузовым машинам, замершим перед нею, стояла молчаливая толпа. В самой церкви и в кузовах грузовиков суетились те, кого записали в добровольцы. Одни укрепляли в окнах деревянные брусья, с концов которых свисали веревки, другие — и Митька Рыбалкин в их числе, — стоя в кузове грузовика, вязали петли. С угреватого лица Рыбалкина не сходила, точно приклеенная, кривая ухмылка. По сторонам никто из них не смотрел, работу делали торопливо и неумело. Хорунжий Изотов надзирал за ними, подсказывал, но сам до веревок не дотрагивался.

Толпа, гудящая потревоженным ульем, выставила, как водится исстари, наперед стариков, нарядившихся в старинные казачьи чекмени и фуражки, с поблекшими крестами и медалями. За ними грудились все остальные. Кое-где среди моря бабьих косынок синели казачьи фуражки с красным околышем, но большинство казаков стояло с непокрытыми головами. Малые дети жались к подолам матерей, подростки держались стайками.

Степан Аникеевич протиснулся вперед, к старикам, молча занял свое место на левом фланге. Корней Будыльев, сморщенный старик с реденькой седой бороденкой, хотя годами лет на десять моложе, слегка потеснился, спросил, не отрывая глаз от висящей на руке Кошелькова плети, шамкая беззубым ртом:

— Штяпан! Эт чо ж такое делатша?

— То и делается, что глаза твои видят, — ответил Степан Аникеевич.

— Лучше б оне не видели…

— Господа казаки-и! — взвился над площадью голос есаула Светличного, оборвавший гудение толпы. — Оставшиеся на хуторе большевистские прихлебатели, продавшие душу дьяволу, запугали некоторых казаков, будто придет Красная армия и накажет тех, кто пошел служить в армию великого фюрера германской нации! В результате их преступной пропаганды несколько бывших пленных и записавшихся в добровольческий казачий корпус сбежали с хутора. Их ищут и найдут. И расстреляют, как предателей донского казачества. В этом можете не сомневаться. И нами уже выявлены большевистские агенты и шпионы, которые вели враждебную пропаганду против нового порядка. Вот они — перед вами. Таисия Лопухова! Тихон Митрофанов! Известные вам бывшие совдеповцы. Оставлены на хуторе с преступными намерениями. Приговорены к смертной казни через повешение. Гурьян Филюгин. Бывший колхозный бригадир, отец Петра Филюгина, сбежавшего с хутора не без помощи своего родителя. Сидор Квашнин — то же самое. Емельян Карпов — то же самое… Григорий Молоков…