Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

День завершался спокойно. Дымили полевые кухни, водители тупорылых грузовиков ковырялись в моторах, кое-где торчали над плетнями тонкие стволы зениток, а в сторону Дона все катили и катили танки и машины с солдатами, с прицепленными к машинам пушками, дребезжали зеленые фуры, запряженные битюгами, тарахтели мотоциклы. А то вдоль обочины вытянется цепочка велосипедистов, и странно было видеть этих здоровых парней, крутящих педали, точно дети: на хуторе до войны разве что у двоих-троих мальчишек, чьи отцы принадлежали к хуторской власти, имелись велосипеды, и за ними ходили и бегали ребятишки всего хутора, дожидаясь своей очереди.

И почти беспрерывным потоком шли солдаты с засученными рукавами, в пропыленных куртках и коротких сапогах, обвешанные оружием и всяким снаряжением, ослепительно блестели их улыбки, и это было странно, если иметь в виду, что до вчерашнего дня радио только и долдонило о том, как фашисты насилуют, грабят и убивают мирных советских граждан. Может, этим не до того, может, придут другие, которым не надо никуда спешить, и тогда-то и начнется? Быть такого не может, чтобы все длилось так спокойно, мирно, точно и нет никакой войны, а будто приехало некое дружеское войско на маневры, по ошибке их самолеты сбросили бомбы на хутор, постреляли за выгоном, теперь вот разобрались, уйдут, и жизнь потечет дальше… пусть не такая, как два дня назад, а другая, как в полузабытом уже прошлом, или какая-то ни на что не похожая, а какая именно, решается, видать, сейчас в доме бывшего хуторского совета, возле которого не прекращается даже издали заметная суета.

И точно. Едва наступило утро, как по дворам засновали пришлые люди, вроде русские, и даже, если судить по штанам с красными лампасами и старорежимным фуражкам, из казаков, но с чужими интонациями в голосе, как бывает, когда человек долго живет на чужбине и редко пользуется родным языком.

Подошел один такой и к дому Степана Аникеевича. На вид лет пятьдесят, скуласт, глаза серые, жестокие, над узкими губами узкая полоска усов, на правой скуле красноватый шрам. Одет в военный френч дореволюционного офицерского образца, но без погон, на кармане офицерский Георгий, сапоги хромовые, высокие, поверх френча ремни и кобура с револьвером на немецкий манер, то есть на животе, а не сбоку, на офицерской полевой фуражке от старого режима какая-то кокарда. Остановился возле калитки и крикнул зычным голосом:

— Хозяева! Есть кто живой?

Все, кто находился в эту минуту в доме, заслышав этот голос, посмотрели, как по команде, на Степана Аникеевича, посмотрели с испугом и надеждой: мол, давай, дед, тебе терять нечего. И Степан Аникеевич, опершись о палку, тяжело поднялся с лавки, медленно разогнулся. На нем с утра синие шаровары, кое-где заштопанные черными, а иногда и белыми нитками, с выгоревшими лампасами, заправленные в шерстяные носки, синий же сюртук старинного еще покроя, с гвоздя он снял фуражку с красным околышем, но без кокарды, нахлобучил ее на свою плешивую голову, перекрестился на иконы и зашаркал к двери. Вслед за ним дернулся было Егор Плоткин, но Степан Аникеевич только махнул рукой: сиди, мол, пока! — и вышел на крыльцо.

— Здорово ночевали! — приветствовал деда странный человек.

— Слава богу, — ответил Степан Аникеевич.

— Взойтить до вашего куреня можно? Или как?

— Взойди, раз нужду имеешь, — пригласил дед.

— Все мы, дед, нынче одной нуждой живем, все под богом ходим, — говорил незваный гость, открывая калитку. Подошел к крыльцу, спросил: — В доме-то есть еще кто?

— Как не быть! Имеются… Бабы, детишки, зять однорукий.

— Чего ж не выходют?

— Так опаску имеют: войско-то не наше, не русское. Мало ли что, — пояснил дед. Затем он спустился с крыльца и, налегая на палку, присел на завалинку.

— Опасаться нечего и некого, — твердо отчеканил пришелец. — Германская армия пришла на Дон ослобонить казаков от коммунистов и жидов-комиссаров, установить исконный справедливый порядок. Грабежи, убийства и насилия со стороны армии фюрера, о чем день и ночь долдонили вам коммунисты, есть дешевая пропаганда, направленная на одурачивание казаков и прочих истинно русских людей. Случается, конечно, и такое, но германское командование строго наказует тех, кто допускает беззаконие по отношению к мирным гражданам. К мирным, но не к тем, кто убивает германских солдат и офицеров из-за угла, вредит всяческим способом и оказывает сопротивление новому порядку, — говорил он заученно, невпопад вставляя в речь давно забытые казацкие словечки. Затем, поглядев вприщур на Степана Аникеевича, спросил: — Сами-то вы как относитесь к советской власти?

— Да как все, так и мы, — пожал плечами старик. — Было что и восставали супротив, было что и так жили, как того властя желали. Куда ж денешься…

— Оно понятно: с волками жить, по волчьи выть… Так, говоришь, восставали?

— Было и такое, дай бог памяти, в девятнадцатом годе.

— А зять где руку потерял?

— Под Лисками. Служил у Мамонтова. С Буденным схлестнулись, вот руку-то ему и укоротили, зятю-то.

— Чего ж не выходит?

— Так разобраться требуется, что ты за человек такой, зачем пожаловал? Время-то военное.

— Что ж, давай разбираться, старик, — согласился пришелец, присаживаясь рядом. Он вынул из кармана серебряный портсигар, щелкнул крышкой с замысловатым на ней вензелем, предложил: — Закуривай! И скажи, как тебя звать-величать?

Степан Аникеевич назвался, затем выгреб кое-как заскорузлыми пальцами сигарету, понюхал ее, прикурил от поднесенной к ней зажигалки, поблагодарил.

— Да, так вот, Степан Аникеич, — заговорил пришелец и, спохватившись, представился: — А меня величают Ерофеем, по батюшке буду Иннокентьевич, а фамилия моя Изотов. Сам я рожак станицы Шумилинской, вот возьмем ее — туда подамся. В германскую командовал сотней, потом эскадроном у того же Мамонтова. Может, с твоим зятем вместе с красными рубались. Как фамилия-то зятя твоего?

— Плоткин. Егор Плоткин. Он из Семикаракорской. Из низовских. В примаках у нас обретается.

— Плоткин, говоришь? — наморщил широкий лоб Изотов. — Нет, не помню такого. Да и где их всех упомнить? Немыслимое дело.

Скрипнула дверь, и на крыльцо — легок на помине — вышел Егор, в ситцевой линялой рубахе, в шароварах с лампасами, тоже заправленных в шерстяные носки, в таких же, как у деда, самодельных чириках, простоволосый. Спустившись с крыльца, подошел к завалинке, произнес неуверенно:

— Здравствуйте.

— Здорово, казак, — ответил Изотов, поднялся, протянул руку. — Дед вот сказал мне, что ты служил у Мамонтова, так я тожеть там служил, во второй дивизии. Эскадроном командовал.

— Можно сказать, односумы, — криво усмехнулся Егор и, почесав грудь под рубашкой, посмотрев хмуро на проезжающие мимо грузовики с пушками, добавил: — Это ж когда было.