Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Власов глянул на циферблат кремлевских часов: стрелки показывали четырнадцать часов сорок одна минута. Один-четыре, четыре-один. Что слева направо, что справа налево. Как странно! Первая мировая началась в четырнадцатом, немцы напали на СССР в сорок первом. Один-четыре, четыре-один. В этом есть что-то мистическое. Как в числе 666. Только там весь фокус в перевертывании, а тут в расстановке. И заметил эту особенность только он, Власов: ничего подобного ни от кого он не слыхивал. Может, это божий перст, дающий знать ему, Власову, что его судьба с этой минуты пойдет круто вверх? А почему бы и нет? Ведь он когда-то хотел стать священником, и не по чьему-то принуждению, а исключительно по собственной воле. А не стал им по принуждению. Богу это должно быть хорошо известно. А Сталин, например, священником быть не хотел. И не стал им. А кем он стал? Бичом божьим — вот кем! Но бог рано или поздно сменит гнев на милость, и тогда… Тогда засияет звезда генерала Власова. Как засияла она когда-то Наполеону, ефрейтору Шикльгруберу, кому-то там еще… Но для начала надо завоевать победу с помощью своей армии. И не просто победу, а победу громкую, Победу с большой буквы. Затем Сталин наверняка даст ему фронт. А это уже вступление в когорту избранных. Да только в этой когорте он не останется одним из рядовых ее членов, он станет лидером. Он должен им стать! 14–41. Нет, есть Бог, господа большевики, и он на стороне генерала Власова.

Генерал-майор Власов решительно открыл дверцу машины, уселся на заднее сидение.

— Поехали, — произнес он и махнул рукой в кожаной перчатке.

— Куда, товарищ генерал? — спросил водитель.

— Туда, где куется победа.

Генерал армии Жуков встретил генерал-майора Власова холодно. Он почти ничего об этом генерале не знал, кроме того что тот перед войной командовал Четвертым механизированным корпусом, проходившим формирование в районе Львова, что, потеряв в боях технику или бросив ее, оказавшись в окружении, будто бы сумел часть бойцов и командиров корпуса вывести к своим. Жуков не помнил даже, встречался ли с этим Власовым лично, будучи командующим Киевским особым военным округом. Вряд ли. В ту пору тот, скорее всего, командовал не более чем дивизией. Впрочем, менее чем за год своего командования округом Жуков далеко не со всеми командирами успел познакомиться: время было такое, что… времени на все не хватало.

Жукову генерал-майор Власов не понравился с первого же взгляда… и черт его знает, почему. То ли его неестественно прямая, как верстовой столб, высокая фигура; то ли малоподвижное лицо с этаким высокомерным взглядом серых глаз сквозь круглые очки; то ли сухой голос человека, желающего удержать между собой и командующим фронтом некую непреодолимую дистанцию; то ли слух о том, что генерал Власов прибыл в штаб фронта прямо из кабинета Сталина, хотя в этом и нет ничего необычного: Сталин почти всех назначенцев на армию и выше приглашает к себе; то ли плохо скрываемое нетерпение, с каким Власов слушал обычные в таких случаях наставления старшего младшему по званию, вступающему в должность; а скорее всего, всё вместе взятое. И, наконец, войска вот-вот пойдут в наступление, с каждым из командующих армиями Жуков успел провести соответствующую работу, объяснить, что, когда и почему, а в Двадцатой ударной эта работа проведена с начальником штаба, замещавшим неожиданно заболевшего Власова — и начинай теперь все сначала? Сначала начинать не хотелось.

— Ты с какой должности к нам прибыл? — спросил Жуков, остановив свой тяжелый взгляд на генерале Власове.

— С должности командующего Тридцать седьмой армии, — ответил Власов, вскинув вверх подбородок.

— И чем прославилась твоя армия?

— Пожалуй, тем, что она от противника не бегала, оборону Киева держала до получения приказа на отступление, — ответил Власов с явным вызовом, не вдаваясь в подробности.

— Не густо, — проскрипел Жуков. — Теперь смотри сюда, — и ткнул целлулоидной линейкой в карту, лежащую на столе. — Твоя армия стоит в затылок Шестнадцатой и Первой Ударной на рубеже Лобня-Сходня-Химки. Твоя задача следующая: по приказу из штаба фронта начать наступление между этими армиями, прорвать фронт и двигаться в направлении Волоколамска. Опорные пункты противника обходить с флангов, лбом стенку не прошибать — для этого ума не надо. Учитывая трудности с боеприпасами вообще, а в период наступления, бездорожья и отсутствия транспорта увеличение этих трудностей, беречь каждый патрон и снаряд. Подробный план наступления у твоего начальника штаба. Главное, чтобы было организованно проведено занятие исходных позиций и не получилась путаница с войсками соседних армий. Это все. Вопросы?

— Только один: когда наступление? Товарищ Сталин сказал мне, что в начале декабря. А точнее?

Вопрос не понравился Жукову. Тем более ссылка на Сталина.

— Желаешь знать день и час? — спросил он, более чем обычно, скрипучим голосом.

— Желаю, товарищ командующий.

— Я тоже хочу знать хотя бы день, — усмехнулся Жуков, продолжая в упор разглядывать генерала. — Надеюсь, что этот день подскажут нам немцы. А большего пока сказать не могу. Желаю успехов.

И Жуков протянул руку, тиснул руку Власова и будто забыл о его существовании, переключившись на текущие дела.

Жуков Власову не понравился тоже. Более того, он не нравился ему заранее уже потому, что когда-то разгромил японцев, что командовал Киевским особым военным округом, но так и не снизошел до личного знакомства с командующим Четвертым мехкорпусом, что был начальником Генштаба, то есть отвечал наравне с другими за бездарно начатую войну, входил в когорту людей, с которых, придет время, нужно будет спросить со всей беспощадностью. Не понравились Власову тыканье Жукова, будто они с ним старые друзья, безапелляционный и даже пренебрежительный тон обычного выскочки из грязи в князи. Пока слушал, все время хотелось как-то ответить: тоже «тыкнуть», например, но он сдержался, и это вошло в привычку. Однако всякий раз, когда вышестоящий начальник «открывал пасть», внутри что-то поднималось тяжелое и удушливое и долго не опадало, ища выхода. А выход один: нахамить кому-нибудь из своих подчиненных, срывая на них накопившуюся злость. Как это делают другие. Но другие относятся к хамству вышестоящих спокойно, или делают вид, что им наплевать, потому что и сами хамы, а у него все дрожит внутри, и всякий раз он боится сорваться. Хотя срывы случаются: он тоже человек. Да и как не сорваться, когда вокруг дурак на дураке и дураком погоняет?

Все это в нем: и самолюбие, и до крайности обостренное чувство собственного достоинства, и старые обиды, и внутренняя строптивость — все это из детства: в зажиточной, работящей крестьянской семье Власовых, где Андрей был восьмым ребенком, уважительность друг к другу поддерживались отцом с матерью, верой в бога, постоянным трудом. Да и в Нижегородской духовной семинарии, куда он поступил после окончания церковно-приходской школы, поддерживалось чувство братства и взаимоуважения. Но тут грянула революция — и все полетело вверх тормашками: семинарию закрыли, священники оказались неугодными новой власти, власть — неугодной священникам, противоречия между ними чаще всего разрешались антибольшевистскими проповедями со стороны священников и пулей со стороны власти. Между тем учиться надо было все равно, какая бы власть ни утвердилась. И Андрей поступил учиться на агронома. Однако закончить курс не получилось и на этот раз: весной девятнадцатого года его призвали в Красную армию.