Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. В шаге от пропасти

Летчики, одетые в меховые куртки и штаны, в унты из собачьего меха, неуклюже затрусили к своим «Якам». Взревели моторы, мотористы убрали из-под шасси красные колодки, зеленая ракета распустилась над штабом полка. Поехали!

Взлетали звеньями по три самолета, таща за собой пушистые хвосты взвихренного снега. Первое звено, второе, третье, четвертое. Через минуту самолеты растворились в мутной пелене, унося с собой гул двенадцати пропеллеров.

Кукушкин еще с минуту вглядывался в даль, потом прошел по стоянкам других эскадрилий, наблюдая за подготовкой машин к возможному вылету, свернул на рулежку, где стояло дежурное звено, готовое взлететь через минуту после сигнала, затем направился к штабу, над которым топорщились мачты радиоантенны и полоскалась на ветру полосатая «колбаса».

Всякий раз, отправляя своих соколов на задание, полковник Кукушкин испытывал чувство почти физической утраты близких ему людей, хотя знал, что летчики у него бывалые, совершили не по одному десятку боевых вылетов, на бортах большинства машин по две-три, а то и больше звезд, означающих сбитые самолеты, что не бывает такого, чтобы улетевшие на задание эскадрильи не возвращались назад целиком, разве что не вернется один-два самолета, и все равно: в ожидании не находил себе места, курил беспрестанно и пил крепкий чай. Уж надо бы привыкнуть к чужой гибели: сколько он повидал за эти восемь месяцев войны, сколько задолго до нее, но не привыкалось никак, каждый вылет полка отзывался в сердце незатухающей тревогой. И в то же самое время он что-то делал, что положено делать командиру истребительного полка: отдавал приказы, подписывал бумаги, снимал пробу на кухне для летного и наземного состава, получал приказы из дивизии, проводил совещания с начальником штаба и своими заместителями, следил за обучением молодого пополнения, но все те сорок пять-пятьдесят минут, что самолеты находились в воздухе, тревога не покидала его и росла с каждой минутой по мере истечения времени, отпущенного на полет.

Еще мучило полковника Кукушкина то обстоятельство, что немецкие истребители летают парами, а советские — тройками, что пары имеют явное преимущество перед тройкой: трем самолетам труднее держать строй, почти невозможно осуществлять маневры на высоких скоростях, тем более с применением фигур высшего пилотажа, а надо еще следить за воздухом, ведомые как бы выключены из боя, потому что их задача — прикрывать ведущего, самим же остается полагаться только на бога, а все вместе взятое есть бессмысленное расходование ресурсов, положенных для боя, что, наконец, у двух нянек дитя без глазу. Вот и сейчас в воздух поднялось четыре звена по три машины в каждом, а если парами, то было бы шесть самостоятельных единиц, шесть характеров, шесть атак, шесть скоротечных моментов боя.

Кукушкин уже писал на имя командующего ВВС Красной армии, что надо переходить на пары, знал, что и другие командиры полков и даже дивизий пишут о том же, но командующий ВВС сам не летает и даже, поговаривают, не летал никогда, и где уж ему понять, что хорошо, а что плохо. Тем более что и воздушными армиями иногда командуют бывшие пехотинцы, прошедшие спецкурсы для командного состава ВВС, для них инструкция — и царь и бог, они от параграфа ни на полшага. Кукушкин и готов бы плюнуть на устаревшие инструкции, но плюнуть — легко сказать, а когда на тебе висит арест в тридцать восьмом и строгий выговор по партийной линии, когда ты чудом избежал трибунала, то сто и тысячу раз подумаешь, плевать или не плевать. Плюнешь — а пара не вернется… И что тогда? Тогда только одно: вечная память. И не только им, но и себе самому.

— Летят! — воскликнул Скорняков, открыв дверь в кабинет полковника Кукушкина.

— Слышу, — проворчал Кукушкин и, преодолевая желание кинуться к окну, открыл портсигар, достал папиросу, стал не спеша разминать ее, чутко прислушиваясь к накатывающему на аэродром рокоту моторов.

Он знал, что в эту минуту весь полк смотрит в небо и считает возвращающиеся с боевого задания самолеты, и самому хотелось смотреть и считать. Более того, он обязан был наблюдать посадку самолетов, чтобы отметить недочеты, недисциплинированность некоторых летчиков, если таковая проявится, — да мало ли что может случиться и что он своей властью должен предупредить или исправить.

Но он также знал, как это бывает, когда летчики возвращаются с задания, еще не остывшие после боя, а если, тем более, кого-то потеряли в этом бою, да еще на последних каплях горючего, — тут уж не до пунктуального следования инструкциям, главное сесть, а все остальное потом. Зная все это и зная свой въедливый характер, полковник Кукушкин оставался за столом, выкуривая по две, иногда и по три папиросы зараз, пока не замолкал рокот последнего мотора и над аэродромом не повисала чуткая тишина.

Но более всего полковником Кукушкиным руководил страх и… стыдно сказать… суеверие, как бы вытекающие одно из другого. Да-да, самое настоящее суеверие. Он заметил как-то, что стоит ему выглянуть в окно, так уж точно: кто-то не вернулся. А однажды не вернулось целое звено. Зато если не смотрел, возвращались все как один. Такое вот совпадение. А может, и нет. Черт его знает, что это такое! Или еще кто-то, если не черт. Так что лучше перетерпеть, а уж потом, когда сядут…

Только когда затихли все моторы, полковник Кукушкин встал из-за стола, надел свою видавшую виды кожаную куртку, такой же шлем и пошел встречать летчиков, устало бредущих к тепляку, где их ожидает второй завтрак, а главное — горячий чай.

Последним покидает стоянку командир эскадрильи капитан Воронов, сбивший четырнадцать немецких самолетов, в том числе девять «мессеров». На него давно послана реляция о присвоении звания Героя Советского Союза, но бумага все еще где-то бродит или, наоборот, лежит, потому что в штабах полагают, будто сбивать немецкие самолеты — это раз плюнуть, что тогда, по их понятиям, надо Героя давать и пехотинцу за десять убитых фрицев, и артиллеристу за десять подбитых танков, потому что у каждого свое оружие и каждому противостоит соответствующим образом вооруженный противник. В этом, конечно, есть своя логика, но это логика штабного червя, не нюхавшего пороха, воспринимающего войну чисто теоретически, вдали от фронта или из глубин бомбоубежищ. А на самом деле у летчика в руках оружие весьма дорогостоящее, и сам он не приложение к этому оружию, которому грош цена в базарный день, а тоже стоит немало, и если он, летчик, с помощью этого оружия уничтожает такое же оружие врага и самого врага, сохраняя свое оружие и себя самого, то от этого выигрывает и армия, и страна в целом многократно. Трудно даже подсчитать в рублях, сколько она выигрывает. И поощрять такой выигрыш необходимо. Впрочем, как и пехотинца, и танкиста, и всех остальных, кто сражается, не щадя живота своего. И в последнее время, действительно, стали поощрять материально: за сбитый самолет, за подбитый танк и за что-то там еще. И правильно: деньги эти сами по себе — мелочь, но у летчиков где-то в тылу есть семьи, им лишний рубль по нынешним временам далеко не лишний.