Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Возницын усмехнулся:

— Ты бы залез на какое-нибудь дерево и глянул сверху.

— Зачем?

— А затем, что он пойдет вон оттуда, — кивнул Александр в сторону деревни, — а оттуда вся наша передовая линия как на ладони. А когда начнем стрелять… Впрочем, там будет видно, — не стал он вдаваться в подробности, чтобы не пугать своих товарищей без всякой на то нужды. Еще успеют испугаться. Да и сам он чувствовал себя не слишком уверенно. Зато приказал им взять топор и саперные лопатки и пойти срубить кусты перед их позицией, иначе немец подойдет к самой реке, и не увидишь из-за этих кустов. И сам пошел с ними и показал, как рубить: чтобы оставались острые комли.

— Ну да, ты воевал, тебе виднее, — обижался Клокотов на своего друга. — Но это еще ничего не значит. — И оглядев прерывистую линию ячеек, на торопливо снующих к лесу и обратно бойцов с охапками веток, заметил: — Скажи, будто муравейник медведь разворошил, — и принялся сворачивать из клочка газеты цигарку. Затянувшись раза два-три, заключил философски: — Похоже, нам тут загорать до кузькиного заговенья: немцев что-то не видно и не слышно.

Действительно, впереди всё будто вымерло или притаилось — никакого движения. А может, там и некому было притаиваться. Ярко светило солнце, куковала кукушка, высоко в небе перекликались коршуны, под легкими порывами ветра лепетал молодой осинник. Где-то погромыхивало.

— Ничего, нам спешить некуда, — произнес Возницын, запахнул шинель и, надвинув на глаза пилотку, попытался вздремнуть, прислонившись спиной к стенке окопа, будто ему предстоял не бой, а обычная работа у себя в студии. Но задремать удалось не сразу. Слух еще долго следил за возникающими звуками, отсеивая малозначительные в ожидании каких-то других, зловещих и явно противоречащих звукам привычным, естественным. Но передовая потихоньку затихала, погрузившись в сон. И Возницын не заметил, как уснул.

Его разбудили крики.

Возницын сдвинул пилотку на затылок, прислушался. Кричали слева, от моста. Высунувшись из окопа, глянул в ту сторону. Там, у моста, сбилось множество подвод, а на самом мосту образовалась пробка, и было видно, как суетятся там люди, пытаясь растащить сцепившиеся колесами санитарные фуры. Ржали лошади, кричали и ругались возницы, размахивал пистолетом какой-то командир. Наконец фуры расцепили, движение возобновилось, но было в нем что-то непонятное: что-то нервное, паническое даже, испуганное, точно за этими фурами и телегами кто-то гнался. И точно: в небе возникла сперва точка, точка превратилась в черточку, черточка стала расти, за ней из марева вылепилась еще одна и еще, донесся густой прерывистый гул и стрекот — и вот уже хорошо виден самолет, стремительно несущийся над дорогой, над множеством фур и телег, над разбегающимися в разные стороны людьми, и желтые огоньки пульсируют в его крыльях, а позади взметываются дымные кусты разрывов, вскидываются и падают лошади, иные кидаются в сторону, ломая оглобли, переворачивая фуры, из которых вываливаются раненые. За первым самолетом, который скрылся за лесом, уже летели другие — и все повторялось, и с каждым разом на дороге все меньше было движения и все больше неподвижно лежащих лошадей и людей.

Возницын, не зная, как помочь этим людям и этим лошадям, глянул вдоль линии ячеек и увидел торчащие из них неподвижные головы. «Так вот она какая нынешняя война!» — пронеслось у него в мозгу, хотя в кинохрониках из Испании, Европы и Польши показывали подобные же картины, но в них как-то не видно было с такой жестокой обнаженностью трагедии живых людей, в них было что-то нарочитое, бутафорское, будто кадры из какого-то кинофильма. Наверно, и эти картины, сними их на камеру и покажи где-нибудь вдали от войны, будут выглядеть такими же, подумалось Возницыну, и он тут же представил это на холсте, но вблизи, с бросающимися в глаза деталями: оскаленная морда раненой лошади, вставшей на дыбы, взрыв в самой гуще телег и людей, изумление и ужас на лице молодого красноармейца, ползущий куда-то забинтованный с ног до головы раненый.

Самолеты пролетели, и все, что осталось цело и живо, снова устремилось к мосту, бросив тех, кто двигаться самостоятельно не мог. А потом, и как-то незаметно под треск и грохот самолетов, со стороны деревни на взгорке показались танки, такие маленькие и безобидные, что даже не верилось, что это надвигается сама Смерть. С этой стороны дороги было их всего шесть штук. Но и с той тоже виднелось несколько штук сквозь редкий кустарник, росший вдоль дороги. Танки спускались на поле один за другим, уверенно разворачивались, двигались влево и вправо, выстраиваясь в линию, будто трактора, приготовившиеся к пахоте картофельного поля. За ними следовали бронетранспортеры с солдатами, которые тоже расползлись по полю, будто собирать картофель, и все это, приняв определенный порядок, медленно двинулось к речушке. И тут же вдоль ячеек побежали, пригибаясь к земле, командиры взводов, на ходу повторяя одно и то же: «Приготовиться к бою! Пехоту отсекать от танков! Приготовить гранаты и бутылки! Без команды огня не открывать!»

— Ну что, Санек, выдюжим? — спросил Клокотов, нервно докуривая цигарку.

— А ты что предлагаешь — драпать? — вопросом на вопрос ответил Возницын. Затем, устыдившись своей резкости, пояснил: — Нам с тобой драпать некуда.

— Я не имел в виду драпать. Я имел в виду совсем другое.

— И я о том же. — Помолчал и спросил, продолжая вглядываться в приближающиеся танки: — Ты вот что мне скажи: как ты, скульптор, вот это все сможешь отобразить? А? Тут, брат ты мой, старые формы не годятся. Тут надо что-то совершенно другое. Тут надо что-то такое, чтобы человек перед этим замирал, чтобы кровь у него в жилах стыла, что-то вроде Лаокоона или египетских фресок. Как ты на это смотришь?

— Пока еще никак. Пока, Санька, мне хочется только одного: превратиться в маленькую мышку и спрятаться в глубокую норку.

— Вот это самое оно и есть, — заключил Возницын. — Вот это самое оно и есть истинно человеческое. Без подмесу: преодолеть в себе желание превратиться в мышку, не драпать, стоять и драться. А вот как это изобразить, это, брат ты мой, вопрос. — Он откинул рамку, уложил в приемник ленту, передернул затвор, приказал: — Следи за лентой, мышка!

И тут завыло, и первый снаряд разорвался за спиной среди деревьев с ужасающим грохотом и треском. Над головой с фырканьем и визгом пронеслись осколки. Оба присели на самое дно, глянули друг на друга, и каждый подумал одно и то же: живыми они отсюда не выберутся.

За первым снарядом последовал второй, а потом пошло-поехало — да так густо, с таким адским грохотом, воем и визгом, что когда все стихло, они еще какое-то время не могли придти в себя, трясли головами, пытаясь избавиться от гула и звона, и только крики, долетевшие до них будто сквозь вату, привели их в чувство и заставили высунуть головы и посмотреть на поле: танки уже подходили к речушке, за ними теснилась пехота, на поле там и сям беззвучно возникали кустики разрывов, которые казались такими незначительными и даже жалкими, что остановить этих железных чудовищ им явно не под силу.