Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

— Стреляют никак, — произнес Николай, отличавшийся хорошим слухом.

— Так что ж, — на ходу подбросив за спиной сидор с харчами и патронами, не сразу откликнулся Петр. Он был на год старше своего брата, успел в прошлом году жениться и родить двойню, и вообще отличался солидностью и благоразумием — весь в отца. — На то она и война, братуха, чтоб стреляли, — пояснил он. — Придем до места, сами почнем стрелять.

— Тебе хорошо говорить: у тебя винтовка. А я чем стрелять буду?

— Обещамши на месте дать, значит, дадут. — И успокоил: — Гранаты кидать почнешь.

Винтовки были далеко не у всех, разве что две на троих. И все безоружные чувствовали себя неуютно, с завистью поглядывали на оружных.

— Как ты мыслишь, Петь, Павел уже воюет? — через какое-то время вновь заговорил непоседливый Николай, которому было и страшно, и молчать невмоготу.

Павел был старшим — после смерти Михаила — сыном в семье Михаила Васильевича Ершова, он еще в начале тридцатых призвался в армию, остался на сверхсрочную, через год попал в артиллерийское училище, после окончания его служил на Кавказе, обзавелся семьей. Последнее письмо от Павла пришло в середине июня с Украины, из Ивана-Франковска, куда перевели его с Кавказа. В этом письме Павел писал, что ожидается война с немцем и, если с ним, с Павлом, что случится, чтобы приняли к себе его жену с детишками, которые остались в Минеральных Водах, поскольку у его Антонины нет ни родных, ни близких, и своего угла тоже не имеется.

С тех пор от Павла ни слуху ни духу — как в воду канул. Отец писал, что получил письмо от павловой жены, но и она не знает, жив ли Павел, или с ним что случилось. И многие командирские семьи, оставшиеся в Минводах, тоже теряются в догадках относительно своих мужей. Слышно только, что бои в тех краях, куда перевели дивизию Павла, идут очень сильные. Надо думать, однако, что как только послабеет, служивые отпишут своим родным и близким, что они и как. На это вся надежда.

Петр на вопрос своего младшего брата лишь качнул головой: отвечать-то нечего. Но Колька в нетерпении толкался об него плечом, и Петр знал, что отвечать все равно придется: такая липучка этот Колька.

— Известное дело, воюет, — произнес он с неудовольствием. А про себя подумал: если еще жив, конечно. Но подумал так из обычной своей добросовестности, в то же время не представляя себе, чтобы с Павлом могло что-то случиться: уж больно Павел был крепким парнем и на земле стоял прочно — такого не враз повалишь.

Сентябрьские ночи уже длинны и прохладны. И темны — хоть глаз коли. Особенно в лесу, тесно обступившем дорогу черными, едва различимыми тенями молчаливых деревьев. Лишь вверху узкой полосой мерцают звезды, да неумолчный рокот шагов и бряцание не подогнанной как следует амуниции обволакивает тело непреодолимой дремотой.

Николай давно уж молчит, прижимается к Петру, хотя тот идет с краю, и ему достается больше тех, кто идет посередке, и от веток, протянувшихся к дороге, и от корней близко стоящих деревьев. А может, это он сам жмется к Николаю, упрямо опустив голову, чтобы не выколоть глаза случайной рогулькой.

— Подтяни-ись! — катятся испуганные голоса спереди от взвода к взводу и затихают где-то далеко позади.

Разбуженные этими голосами, люди встряхиваются, шагают чаще, иногда припускают рысцой, а когда подтягивание завершается, начинают, как по команде, на ходу скручивать цигарки. И вот вроде как посветлело от множества слабеньких огоньков, белесый дым потянулся к небу, скупо обозначив притихшие деревья.

И вдруг пронзительный и нарастающий визг откуда-то сверху и сразу же несколько вспышек среди деревьев и частый треск, точно кто-то большой и жестокий переламывал сухие лесины, но шагов на сто впереди и чуть в стороне.

Откуда? Как? Что?

Все бросились наземь, Петр рванул за полу шинели растерявшегося Николая, прикрыл его своим телом.

— Дурень! — обругал он его. — Это тебе не с гулянок возвращаться — война!

— Дак я…

— Вот то-то и оно, что дак ты. Соображать надо…

А спереди уже неслось:

— Продолжить движение! Прекратить курение!

— Откуда стрельнули-то? — спросил Николай, толкаясь в плечо брата.

— Бомбы, дурень! Мы закуримши, а он сверху узремши.

Вверху вдруг распустился яркий белый цветок — сразу стали видны деревья, шевелящиеся головы, плечи, погасли звезды, засновали черные тени.

— Вот гад проклятый, — произнес кто-то спереди многознающим голосом. — Теперь не отвяжется.

Другой такой же голос бесшабашно уточнил:

— Сейчас что! Вот когда развиднеется, тогда он и навалится. Вот тогда и закряхтим.

Еще несколько мелких бомб шарахнуло сзади, послышались далекие испуганные голоса, призывающие санитаров.

Люди подтянулись, пошли ровнее, постепенно начиная понимать, что, действительно, вступают в ту невидимую полосу, где начинается настоящая война, которая не шутит и не делает послабления никому.

Всю ночь шли без привалов, без перекуров, на ходу жевали сухари, но не столько от голода, сколько от гнетущего чувства ожидания чего-то страшного и непонятного. Дивизия на девять десятых состояла из новобранцев, еще не нюхавших пороха. За исключением тех, кого собрали по госпиталям. Но и у тех из короткого их опыта вытекало убеждение, что немец непомерно силен, давит танками и самолетами, а у нас, оказывается, ни того, ни другого, да и командиры — то ли изменники, то ли придурки. Были среди старослужащих и такие, кто прошел финскую или принимал участие в боях с японцами, но таких было немного, и опыт их мало что значил: там была другая война, непохожая на эту.

Немногим отличались от рядовых красноармейцев командиры взводов и рот, батальонов и полков. Если кто из них воевал в гражданскую, или в ту же финскую или еще какую, то этот опыт зачастую не только не помогал им, но даже мешал объективно осмысливать войну нынешнюю и принимать правильные решения. Да и мало кто представлял себе, куда идет и какого противника встретит, что надо делать, чтобы этого противника одолеть. Уже сама неразбериха с посадкой и погрузкой на поезда внушила многим командирам опасение, что и дальше эта неразбериха будет преследовать их, а если учесть господство в воздухе немецкой авиации, а на земле их танков, то никто ничего хорошего от этого похода не ждал, и чувство обреченности все более овладевало людьми, передаваясь от одного к другому по незримым проводам неуверенности и страха.

Под утро на людей навалилась такая усталость, что командир полка полковник Луганцев понял, что если не дать людям отдыха, то полк никуда не придет, а если и придет, то совершенно неспособным выполнять боевую задачу. Да он и сам шел впереди своего полка из последних сил, с трудом переставляя непослушные ноги, слыша за своей спиной разнобой топота, шорохов и звяков, умоляющих об отдыхе же. И это несмотря на то, что ночь и половина предыдущего дня полк провел в вагонах, но в эти вагоны набили столько людей, что сидели друг на друге, стояли в тамбурах, а часть ехала на крышах. Вот и получается, что уже третьи сутки бойцы не отдыхали как следует, питались всухомятку, а для отправления естественных надобностей поезда останавливали всего два раза по полчаса.