Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

«Как же он дышит?» — подумал Ерофеев и попытался повернуться на бок, чтобы помочь этому человеку, но собственное тело откликнулось на его желание такой болью, что, показалось на миг, будто оно, его тело, сплошная и страшная рана.

Стрелять наконец перестали. Вверху, над самой щелью-могилой, тянется черная пелена дыма: что-то там горит, скорее всего, тот самый танк, который должен был скатиться в лощину. Сознание тускнеет, дышать все труднее. Ерофеев вдруг понял, что умирает. Понял, но не удивился и даже не испугался. Он представил себе, что скоро встретится со своей женой и дочерьми, как они обрадуются ему… И хотя Димка не верил в существование «того света», но думать о том, что он встретится «там» с ними, было приятно, успокаивало, делало смерть не страшной, а почти желанной.

Вверху что-то заскрежетало — и небо закрыла огромная тень. Ерофеев с трудом разлепил тяжелые веки и увидел сверкающие траки гусениц, задранных в небо. Через мгновение гусеницы упали поперек щели, на Ерофеева посыпалась земля, с лязгом и скрежетом танк перевалил через нее и скрылся из виду.

И тотчас же далеко вверху, на сером фоне низких облаков Ерофеев увидел немца. Немец перепрыгнул через окоп и скрылся из виду. За ним второй, третий, сразу еще несколько. Потом еще немец. Этот, перепрыгнул как-то не слишком удачно, поскользнулся, упал на вытянутые руки, затем вскочил, обтер руки о штаны.

Димка впервые видел вооруженного немца, тем более так близко.

Немец был в серо-зеленой куртке и таких же штанах, перемазанных желтой глиной, в такой же каске, и тоже в грязно-желтых кляксах, короткий автомат висел у него поперек груди, на ногах сапоги в глинистом чехле, к одному из носков пристал длинный стебель зеленой травы. Немец шумно дышал открытым ртом, по подбородку тянулась вязкая слюна. Видать, немец долго бежал, падал в воронки от снарядов, может быть, полз. И в то же время он был какой-то ненастоящий, какой-то кукольный, не страшный. В нем все было так обыденно и просто, так легко объяснимо, и ничто по отдельности никакой угрозы для жизни Ерофеева не представляло. Угроза, скорее всего, заключалась в чем-то другом, может, в самом Ерофееве, в той боли, которая сжигала тело изнутри.

И немец увидел Ерофеева.

Глаза их встретились — безразлично-спокойные серые глаза немца и почти такие же, но широко распахнутые глаза Ерофеева. Немец чуть склонился, провел языком по нижней губе, медленно поворачивая автомат в сторону Ерофеева. Сам же Ерофеев стал ощупывать себя руками, хорошо сознавая бессмысленность этого ощупывания, потому что кобура с наганом находилась где-то сзади. Но рука неожиданно наткнулась на наган, лежащий у него на животе: видать, кто-то опытный предусмотрительно вынул его из Димкиной кобуры. Димка вцепился в рубчатую рукоятку обеими руками и стал, стиснув зубы и не дыша, поднимать наган вверх. Когда он наконец поднял его, черное отверстие автоматного ствола остановилось и точно уперлось в грудь Ерофеева, из него стали выскакивать безобидные огоньки, и что-то раза два сильно толкнуло Ерофеева в грудь, но совсем не больно. А затем немец вдруг наклонился и боком упал в окоп, упал рядом с Димкой и задергал ногами. И только тогда Димка догадался, что он тоже стрелял из нагана, стрелял в этого немца, потому что иначе бы немец не упал.

Гладя на немца, лежащего рядом и все еще шевелящегося, Димка испытал чувство глубокого удовлетворения и даже успокоения: он все-таки убил немца, хотя бы одного, и никто ему не скажет потом, что он зря пошел воевать. Но продолжалось это состояние удовлетворения недолго: небо начало чернеть, немец растворился в этой черноте, растворилось и все остальное, что видели мгновения назад глаза Димки Ерофеева, лишь откуда-то издалека стал разрастаться гул приближающегося поезда, который, впрочем, тут же оборвался яркой вспышкой — и Димки не стало. Осталось на дне окопа его истерзанное тело рядом с другими телами, да и тела эти через минуту-другую были разорваны мощным взрывом двенадцатидюймового снаряда, выпущенного из носового орудия линкора «Марат».

Взрывы эти, страшные по своей силе и всесокрушимости, рвали мокрую от дождей землю, крушили свои и чужие окопы, землянки и блиндажи, исковерканные орудия противотанковых батарей, трамвайные пути, еще живых и уже погибших пехотинцев и артиллеристов, — все, что осталось от полка подполковника Акопяна, вызвавшего корабельный огонь на себя, а также движущиеся через них танки и бегущих за ними немцев. И когда перегретые стрельбой корабельные орудия затихли, курясь паром орошающего их дождя, а комендоры закурили, отирая копоть и пот со своих лиц, на поле боя, отделенном от них двумя десятками километров лесов, полей и болот, почти ничего уже не двигалось и никуда не спешило.

Командующий Брянским фронтом генерал Еременко, невысокого роста, плотный, с квадратной головой, растущей прямо из воротника гимнастерки, стоял по стойке смирно возле стола, крепко прижимая к уху телефонную трубку. Его маленькие черные глазки с припухлыми веками смотрели в одну точку, тонкий голос кастрата, смолоду, однако, затвердевший командами на строевом плацу, на этот раз был заискивающе шепеляв, на низком, но широком лбу выступил пот, мутная капля повисла на коротком носу. Напротив сидели начальник штаба и член военного совета фронта, оба с напряженным вниманием смотрели на командующего; именно присутствие этих двоих заставляло Еременко тянуться, а будь он один, разговаривал бы сидя.

— Да, товарищ Сталин! Слушаюсь, товарищ Сталин! Благодарю вас, товарищ Сталин, за доверие! Сделаем все возможное для выполнения вашего приказа! — вскрикивал Еременко своим писклявам голосом, с каждым разом все более вытягиваясь в струнку, точно его било током высокого напряжения. — Непременно разгромим, товарищ Сталин. Теперь уж точно разгромим этого подлеца Гудериана, товарищ Сталин!

Закончив разговор, он в растерянности посмотрел на трубку и медленно положил ее на рычажки аппарата, крутанул ручку, давая отбой, и только потом отер лоб и лицо измятым платком и тяжело опустился на мягкую подушку стула, раздобытого саперами в какой-то брошенной канцелярии.

— Такие вот дела, — произнес он, убрав платок в карман. — Верховный требует, чтобы мы в ближайшие дни во взаимодействии с авиацией Попова, с максимальным использованием наличной артиллерии выбили Гудериана из Почепа и Стародуба, а затем и разгромили все его дивизии. Иначе… сами понимаете. Давайте думать, что можно сделать для выполнения приказа Верховного.

Еременко сказал своим товарищам не все. Он умолчал о том, что Сталин, не стесняясь в выражениях, припомнил ему хвастливое заявление недельной давности, будто он, Еременко, непременно разобьет Гудериана, если ему подбросят хотя бы две-три танковые бригады и несколько артиллерийских дивизионов. Две танковые бригады подбросили, артиллерию тоже, придали авиагруппу генерала Попова, но Гудериана не только не удалось разбить, но даже помешать его танковым и механизированным корпусам двигаться на юг, в тыл Юго-Западному фронту.