Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Прочитав, поднял голову и недоуменно посмотрел в выпуклые черные глаза подполковника.

— Прочел? А теперь вот это, — и Акопян подсунул ему маленький листок с такими же водянистыми строчками.

Сперва шли обычные: фио, должность, звание. Затем текст: «На основании приказа Военного Совета Ленинградского фронта ознакомлен с приказом о недопустимости оставления боевого рубежа без письменного приказа командования, в случае неисполнения данного приказа подлежу расстрелу на месте как паникер и изменник Родины. В чем и подписуюсь».

— Теперь подписывай.

Ерофеев обмакнул перо в пузырек, вписал в листок свою фамилию и все прочее, поставил дату: 21 сентября и аккуратно расписался, как расписывался в платежной ведомости при получении зарплаты.

Его не удивила эта похожесть, он посчитал, что так все и должно быть, хотя в книжках, которые он читал о войне, ничего подобного не описывалось. И он произнес, чтобы как-то сгладить в своем сознании это несоответствие, а более всего ту неловкость, которую испытывал за подполковника Акопяна:

— А я и без подписи не оставил бы, товарищ подполковник.

— Знаю, дорогой, знаю, — покивал черноволосой с проседью головой Акопян. — И добавил в свое и Ерофеево оправдание: — Приказ — ничего не поделаешь. — Пояснил: — У нас теперь новый командующий фронтом, генерал армии Жуков. Это тот, который отличился на Халхин-Голе. Крутой мужик. Очень крутой. — И спросил: — Семья-то у тебя есть?

— Была, — ответил Ерофеев и отвернулся.

— Эвакуировалась? — не понял Акопян.

Димка поднял голову, из бездонной глубины его серых глаз полыхнула такая нечеловеческая тоска, что командир полка в замешательстве кашлянул в ладонь, торопливо пошарил в темном закутке и выставил на стол початую бутылку водки и два стакана.

— Обмоем твое назначение, Ерофеев. — И вдруг ни с того ни с сего: — А у меня вот… сын… — голос Акопяна сорвался, он помял ладонью горло, закончил хрипло: — Два дня тому… прямое попадание снаряда…

— А у меня… у меня жена, — выдавил из себя Димка, сжимая в кулаке стакан. — И три девочки… младшей было пять месяцев всего… пять ме-ся-цев… бомба… и родителей тоже… один вот… остался…

Он со всхлипом втянул в себя водку, встал, оправил ремень.

— Разрешите приступить к исполнению обязанностей, товарищ подполковник?

— Приступай, сынок, приступай, — поднялся Акопян и, взяв вялую Димкину руку, тиснул в своей пятерне. — Держись, сынок, держись. Они нам за все заплатят. За все… Двойной и тройной платой… Мы им припомним… все припомним, сынок — мало не покажется.

Было темно, накрапывал дождь, со стороны немецких позиций слышался шум моторов, иногда мелькали тусклые огни, время от времени то там, то здесь взлетали осветительные ракеты; или вдруг возникнет будто из нечего прерывистая струйка светлячков, проплывет мимо, а потом до слуха донесется что-то похожее на ду-ду-ду-ду-ду! Странно, что наши в ответ не стреляют.

Димка шел за сержантом Побудько, спотыкался, проваливался в ямы с водой, падал.

— Чи вы не бачите ничого? — удивлялся сержант и предупреждал: — Туточки зараз воронка буде, так шо вы, товарищ лейтенант…

Но товарищ лейтенант уже скользил вниз по глинистому скату воронки, однако скользил молча, не чертыхаясь и не жалуясь, затем слышался всплеск воды, жирные шлепки… взлетала далекая ракета, и в смутном ее свете сержант видел нового командира, старательно счищающего со своей шинели налипшую грязь, и равнодушно думал, что с этим ученым командиром батареи они натерпятся.

Минут через пятнадцать такого путешествия Ерофеев оказался в низкой землянке, вход в которую был занавешен куском брезента. У самого входа стоял стол, на нем горела керосиновая лампа, позволяющая различить низкий бревенчатый потолок, края нар, уходящих в темноту, чьи-то ноги. Воняло сыростью, крепким мужским потом, гнилыми портянками, ружейным маслом.

Из-за стола поднялся красноармеец, одернул гимнастерку, но сержант махнул рукой, произнес негромко:

— Цэ дневальный наш, товарищ лейтенант, красноармиець Суцкус. Заряжающий. Да по одному часовому биля пушек. Та ще четверо у других блиндажах. Усего пьятнадцить чоловик. Прикажете будить?

— Не надо. Пойдем посмотрим пушки.

— Так не видать же ничого, товарищ лейтенант.

— Ничего, разглядим.

Разглядеть действительно почти ничего не удалось, зато выяснилось, что часовые спят, хоть вяжи их и тащи в любую сторону. Ерофеев каждого тряс за лацканы шинели и говорил, дыша прямо в серые пятна перепуганных лиц водочным перегаром:

— Еще раз заснете на часах, расстреляю собственной рукой. — И верил, что расстреляет, и даже не удивлялся, откуда в нем такая злая решительность.

С позиций батареи Ерофеев велел вести себя на командный пункт комбата Суровикина.

К счастью, землянка комбата оказалась метрах в двухстах от расположения батареи. Шли в основном ходами сообщения, лишь раза два выбирались наверх. Негромко окликали часовые, требовали пароля, сержант говорил пароль, часовой — отзыв и пропускал идущих дальше.

Комбат Суровикин оказался совсем молодым человеком — одних лет с Ерофеевым, и звания невысокого: старший лейтенант.

— Очень хорошо, что тебя прислали, — говорил он, пожимая руку Ерофееву. — С комсоставом просто беда — гибнут как мухи. Не только на взводах, на ротах сержанты стоят. Ребята смелые, а знаний нет. А это такая война, что без знаний никуда. Соображать надо, с кем воюем. Тут, брат, у фрица, кого ни возьми, офицерская косточка из поколения в поколение. А у нас — все от сохи да от станка. Пока чему-то научатся… А иному и наука не впрок. Потому немец и бьет нас, что грамотнее воюет.

Суровикин был невысокого роста, плотен, подвижен, на месте не сидел, крутился в узком пространстве между столом и дверью и не стеснялся присутствия телефониста и сержанта Побудько, которые смирно сидели в углу на снарядных ящиках.

Ерофеев слушал молча, думал, что, хотя Суровикин и прав, однако за такие слова еще недавно его по головке бы не погладили. Сказали бы: знания знаниями, а пролетарская сознательность выше. И тоже были бы правы: нельзя отнимать у людей веру, пусть и наивную. Особенно в такое время. С другой стороны, не осознавать реального положения дел, подменять химерами — еще хуже. Он, Димка Ерофеев, столкнулся с этим в начале своей инженерной карьеры: тоже кивали на сознательность, когда нужны были знания и точные расчеты. Но он, наученный горьким опытом, молчал. А Суровикин, видать, этого не проходил. Да и времена другие.

— У тебя там танк немецкий застрял, посмотри, может, целый, а то у нас с артиллерией худо, — уловил Ерофеев нечто практическое в многословии комбата. — Из того танка, что у нас стоит, я пулемет забрал, ваши ему по мотору врезали, когда он начал окопы утюжить. А снаряды там остались. Если твой танк окажется на ходу, мы тебе из своего подкинем.