Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

На другой день вечером Василий провожал Димку на фронт. Оказывается, Ерофеев успел закончить ускоренные курсы командиров противотанковой артиллерии, но формы командирской так и не получил: не было формы — вся будто бы сгорела на складах от немецких бомбежек. Сказали — на месте выдадут. Если найдется. Так и ехал Димка на фронт в своем плаще, в своих стоптанных сапогах и в стареньком костюме, из которого далеко торчали его длинные руки.

Ехали они на трамвае, у которого не было ни стекол, ни дверей и который ходил до войны до Урицка, бывшего дачным поселком Лигово, а нынче почти до самой передовой, потому что Урицк был у немцев. Говорили в пути мало: за день все было переговорено, да и то — Василием, который старался как-то отвлечь своего приятеля от тяжелых мыслей.

Просился он у Димки взять и его с собой, да Димка не согласился:

— Кем я тебя возьму? — спросил он, критически оглядывая Василия. — У меня направление в артиллерийскую часть, а ты и пушки-то лишь на параде видел.

— Ты же знаешь: я быстро схватываю, — пытался убедить Димку Василий. — Нормальным порядком меня на фронт не берут: чахотка. Так мне чем здесь подыхать, лучше на фронте: может, пару фрицев с собой на тот свет прихвачу…

— Там не схватывать надо, а стрелять, — возразил Ерофеев. И признался: — Я и сам стрелял лишь три раза. На полигоне. А так все больше теория. Как оно получится в бою, не знаю. — И отрезал: — Не до тебя будет.

И Василий отстал.

Было, к тому же, в рассуждениях Димки что-то такое, что отличало его от Димки прежнего, которого хорошо когда-то знал Василий. И в тоне, каким он произносил вроде бы обычные слова, тоже звучало это новое, властное, не терпящее возражений. Видать, на должности сперва мастера, затем начальника цеха Димка набрался этой начальственной интонации в голосе, которая сразу же бросается в глаза, едва человек откроет рот: так должность и власть над людьми меняет человека, поднимает его над себе подобными и отдаляет от них. И, может быть, впервые Василий не столько подумал, сколько почувствовал, что он на такие перемены в себе не способен, а, следовательно, и хорошо, что у него повернулось в жизни так, как оно повернулось.

Трамвай остановился перед шлагбаумом. В вагоны вошли милиционеры, стали проверять документы.

— Ну, давай прощаться, — сказал Димка.

Они обнялись, ткнулись друг другу губами в заросшие щетиной щеки, и Василий соскочил на землю, а трамвай пошел дальше, и долго было видно, как в темноте вспыхивает электрическая искра от соприкосновения дуги с проводом.

Стреляли совсем близко, — казалось, вон за теми полуразрушенными домами. Иногда стрельба нарастала, накаляясь трескотней винтовочных выстрелов, пулеметных очередей, которые время от времени покрывались отрывистым кашлем пушек. Тогда за лесом пульсировали тусклые огоньки и откуда-то справа, невидные, начинали ахать пушки покрупнее, выплевывая в небо острые струи огня.

Трамвай вернулся минут через сорок. Оба вагона были до отказа заполнены ранеными. Василий едва втиснулся на заднюю площадку второго вагона, где стояло человек пять командиров, едущих по своим делам в тыл. Слышались стоны, кто-то в темноте звал маму мальчишеским голосом, кто-то бубнил, рассказывая:

— И как попер он на нас, как попер, ну, думаю, конец нам пришел. Тут еще и ротного убило, а взводных уж никого не осталось. И встает тогда комиссар полка, наш бывший цеховой парторг Иван Громов… Он потом выше пошел, в райком, потом в обком — светлая голова была у человека. Да, так вот, встает он, значит, и кричит: «Вперед, товарищи!» — кричит. — «Мать вашу!..» — ну и мы тоже поднялись, естественно, весь полк поднялся и — ура! А немец хлипким оказался против штыка-то — не выдержал, показал спину. Тут, значит, меня и ранило. А Громова-то нашего — наповал. Я даже и не заметил, когда. Хотя бежал, считай что, рядом. Выходит, мы без начальства в атаку ходили. Такие вот пироги, братуха.

— Штыком-то хоть одного заколол? — спросил из темноты чей-то сиплый голос.

— Не, не заколол, — ответил рассказчик и пояснил: — Так ведь страшно колоть-то с непривычки. Я в него стрельнул. Вот как бежал, так с руки и стрельнул. Почти в упор. Молодой немец был, совсем пацан. Но здоровый. И тоже со штыком, только плоским. Его, поди, учили, как колоть-то. А меня кто ж учил? А никто. Сам знаешь. То-то и оно…

Василий с волнением узнал по голосу в рассказчике Трофима Чикина, литейщика с Путиловского. Вот оно как совпало, вот где довелось ему встретиться с бывшими заводчанами. Значит, погиб Громов… Жаль. И Василий молча в темноте снял кепку и сглотнул слюну, заполнившую рот.

Дмитрия Ерофеева, едва он представился командиру стрелкового полка подполковнику Сурену Арменовичу Акопяну, назначили сразу же командиром батареи.

— Я и одной-то пушкой еще не командовал, товарищ подполковник, а тут сразу батареей, — попробовал отказаться Димка.

— Ничего, справишься, — отмел его возражения Акопян. — Все равно больше некому командовать. Да и пушек в батарее осталось всего три штуки, а снарядов — так полкомплекта не наберется. Короче говоря, принимай батарею и воюй. Вот сержант Побудько — он там сейчас за старшего — введет тебя в курс дела. Сегодня же побывай у комбата Суровикина, за спиной которого стоит твоя батарея, согласуй с ним все вопросы взаимодействия во время боя. Сержант отведет тебя к нему. А я предупрежу по телефону, чтоб ждал. — И проворчал: — У тебя, Ерофеев, высшее образование, значит, должен уметь думать, остальное приложится. А ты: «Не командовал!» Тут, брат, многие не командовали, а приперло — и еще как командуют.

И тут же вызвал какого-то Шмуца и велел ему подобрать прибывшему лейтенанту соответствующее обмундирование. Обмундирование через несколько минут было подобрано, Ерофеев здесь же, на командном пункте полка снял с себя гражданское, натянул синие брюки-галифе, зеленую гимнастерку, перепоясался командирским ремнем, нацепил кобуру с наганом, повесил на плечо планшетку и полевую сумку, на шею бинокль, — все эти причендалы выдали ему на курсах, — и сразу же стал совсем другим Ерофеевым, встретишь — не признаешь.

Подполковник Акопян, человек невысокого роста, но широкий, с лицом, густо заросшим черным волосом, то ли отращивающий бороду, то ли давно небритый, скептически оглядел долговязого лейтенанта, поманил его к себе пальцем, и когда Ерофеев подошел к краю стола, положил перед ним листок бумаги и велел, таинственно понизив голос:

— Садись и читай!

Ерофеев сел, стал читать плохо пропечатанный текст. Это был «Боевой приказ Военного Совета Ленинградского фронта от 17 сентября 1941 года», подписанный командующим Ленинградским фронтом Жуковым, членами Военного Совета Ждановым и Кузнецовым, начштаба фронта Хозиным. Он с трудом вникал в машинописные строчки. Ему казалось, что эти строчки к нему, Ерофееву, не имеют никакого отношения, что они написаны для кого-то другого.