Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

В последние дни трамваи в Ленинграде ходили круглые сутки, перевозя к фронту воинские части, оружие, хлеб из пекарен по магазинам, уголь, торф, развозя ночные смены по заводам. По улицам сновали грузовики, пароконные подводы, шли люди с тачками, словно задались целью всё в городе переместить с одного места на другое.

Василий Мануйлов не был дома четыре дня: то работа, то дежурства на заводских крышах во время бомбежек, то в пожарной команде, то рытье щелей, то есть глубоких и узких окопов как на территории завода, так и окрест, потому что бомбоубежищ на всех не хватало, а бомбежки или артобстрелы могли застать людей в самом неожиданном месте. Спал в раздевалке, где спали и многие другие из цеха, отправившие свои семьи в эвакуацию, питался в столовой, куда сдавал свои хлебные и продуктовые карточки. Правда, в магазинах еще можно было купить все, что угодно, и рестораны работали, и пиво еще продавали, но его уже надо было «поймать», то есть оказаться у пивного ларька тогда, когда это пиво только что привезли. Раньше, когда пива было завались, Василий относился к нему равнодушно, а теперь, когда ничего не «поймаешь», он и пиву был рад — все какое-то разнообразие к столовским щам и кашам. К тому же сегодня у него свободны целых двенадцать часов — до самого утра.

С тех пор, как Мария вместе с детьми покинула Ленинград, миновало ровно десять дней, и восемь дней, как немцы и финны окружили Ленинград, отрезав его от остальной страны. За эти десять дней ни одного письма Василий от жены так и не получил. Успел ли их поезд проскочить станцию Мга до того, как немцы взяли эту станцию, или не успел? Ходили слухи, что последние два эшелона с эвакуированными немцы разбомбили. И будто бы как раз в районе Мги. Но Мария уехала не с последними двумя, а чуть раньше — после их поезда ушло на восток еще несколько. Однако все могло быть. Неизвестность пугала, по ночам мерещилась всякая чертовщина. А ведь они договорились с Марией, что она будет ему писать каждый день и отправлять письма на станциях, чтобы он знал, куда их везут. Но писем не было. И не только ему, Василию Мануйлову, но и многим другим, кто отправил свои семьи, поддавшись уговорам властей.

Василий выпил кружку пива возле ларька, другую вылил в принесенную с собой бутылку и заткнул деревянной пробкой, — так поступали многие, — затем поспешил к трамваю, вскочил в него на повороте, втиснулся в плотную массу тел.

Сентябрь на дворе, а осени не чувствуется. Зато во всем чувствуется война: в аэростатах заграждения, уже поднявшихся в небо, в зенитках и прожекторах, расположившихся на площадях, в оклеенных крест на крест окнах, в угрюмых лицах людей, в постовых милиционерах с винтовками за спиной и с противогазными сумками через плечо, в патрулях, вышагивающих по мостовой, в разрушенных бомбежкой зданиях, в мертвых окнах с черными следами пожаров, в пушечной пальбе кораблей, стоящих на Неве и в Финском заливе, в длинных очередях за продуктами.

А народу на улицах меньше не стало, несмотря на эвакуацию. Только народ другой, не питерский: много прибалтов, евреев, еще бог знает кого. Говорят, что на станциях целые эшелоны беженцев стоят на путях то ли в ожидании отправления, то ли потому, что негде жить, и что будто бы в районе Тихвина собирается огромная армия, которая вот-вот погонит немцев назад. Но это — слухи. Зато известно совершенно точно, что весь Балтфлот стоит у причалов Ленинграда, с большими потерями прорвавшись из Таллина через минные поля, подвергаемый бомбежкам немецкой авиации, атакам торпедных катеров и подлодок. Добралась до Ленинграда и часть транспортных судов с семьями моряков и сухопутных командиров, с ранеными и остатками войск, защищавшими Таллин, но многие транспорты с людьми нашли себе могилу на дне Финского залива.

В трамвае народу битком, однако все молчат, точно едут с кладбища. Только что кончилась пересменка на некоторых заводах. А нынче смены по десяти и более часов. Наломается народ за эти часы — не до разговоров. Впрочем, и раньше ездили больше молчком, а теперь молчание приобрело некий зловещий оттенок, будто люди скованы ожиданием чего-то ужасного и настороженно прислушиваются к самим себе и к тем, кто их окружает. Почти без мыслей. И у Василия в голове тягучая пустота — и от усталости, и от неопределенности. Как говорится: думай не думай, сто рублей не деньги.

Тревога о семье стала не то чтобы привычной, но уже как бы исчерпала отпущенное ей количество слов и мыслей, а окружающее с трудом вмещается в сознание, как дурной сон, который, стоит лишь проснуться, испарится весь, не оставив следа. Думать о том, что случилось и еще может случиться, не хотелось, все существо Василия противилось этому, и он лишь механически отмечал те изменения, что принесла в город и в его собственную жизнь война.

Прижатый в углу вагона к оконной раме, он смотрел на проплывающие мимо дома, скверы, шагающих по тротуарам людей — смотрел сквозь дрему, властно окутывающую его усталое тело, да и то лишь тогда, когда толчки или необычные звуки вырывали его из дремотного состояния. Главное было в том, что он едет домой после нескольких дней отсутствия, а там его должны ждать письма. Или хотя бы одно письмо в несколько строчек. Он согласен и на это. И думать тут не о чем.

Была, наконец, надежда встретить Николая Землякова: может, ему что-нибудь известно об эвакуированных, потому что партийный, а партийным говорят больше правды о действительном положении дел, чем всем остальным. Опять же, Мария уезжала со «светлановцами», а Николай все еще работает там наладчиком, хотя «лампочки Ильича» они на своем заводе уже практически не выпускают: не до лампочек.

Трамвай встал за квартал от Лесного переулка, где находился опустевший дом Василия: отключили ток. И тотчас же завыли заводские и фабричные гудки, громкоговоритель на столбе объявил воздушную тревогу, вспыхнули прожектора и принялись шарить по еще серому небу своими голубыми щупальцами, застучали зенитки, высоко замелькали красные огоньки разрывов, и темнота как-то вдруг опустилась на город, из нее выплывали и погружались в нее серебристые туши аэростатов заграждения.

Где-то на Васильевском острове начали рваться снаряды немецких орудий, стреляющих со стороны Стрельны. В ответ заговорили орудия кораблей, потом заухали тяжелые бомбы, сбрасываемые с самолетов, летящих на большой высоте. Народ высыпал из вагонов и через несколько минут на улице не осталось почти ни души.

Василий свернул в знакомый переулок. Вот школа, вот и дом, где худо-бедно, а у него была семья, ради которой он работал, жил и которую так мало ценил, пока она находилась рядом. Конечно, война когда-нибудь да кончится, семья вернется, все пойдет… ну, не по-старому, потому что он уже будет совсем другим, и всё будет другое, но все равно это будет привычная жизнь с привычными заботами и думами. В этом, собственно, и заключается смысл жизни. Все смолоду ищут этот смысл вне себя, а он в нас самих и ни в чем больше.