Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

— А черта им в печенку — не пойду. Пусть бомбят. От такого бега загнешься раньше, чем от бомбы. У зайца уши длиннее — известное дело.

И больше не покидали своего номера. Тем более что у Инны в этот же день пошла горлом кровь. Она ослабла настолько, что едва переставляла ноги, больше лежала, вытянувшись на гостиничной койке, едва проступая сквозь одеяло, словно и тела под ним никакого уж нет — все высохло. Василий и Филипп дежурили возле нее попеременно, кормили-поили с ложечки.

— Вы меня не оставите? — спрашивала она, хватая слабыми пальцами за руки. Просила жалобно, униженно кривя синие губы: — Не оставляйте. Пожа-алуйста.

— Не выдумывай, — грубовато одергивал ее Василий. — Как это так — оставить? Что мы — не люди?

— Я знаю: ты не хотел меня брать, — шептала Инна, заглядывая ему в глаза своими широко распахнутыми, горящими в лихорадке глазами.

— Я и сейчас жалею, что мы тебя взяли, — не щадил ее Василий. — Но раз уж взяли, доставим на место, в Пулково.

— А вдруг не сможем уехать?

— Сможем. Как это так — не сможем? В лепешку расшибемся, а уедем. Кто мы здесь? — спрашивал он неизвестно кого. И сам же отвечал: — Никто. А дома мы нужны и можем быть полезны.

— Да, — шептала Инна и закрывала глаза. Но руку Василия не отпускала даже во сне, точно боялась, что он уйдет, пока она спит.

Василий осторожно высвобождал свою руку, садился в угол и открывал Чехова, захваченного с собой из санаторной библиотеки.

Уезжали русские. Кто на чем. Еще раньше сдвинулись с места евреи. Поговаривали, что немцы уже в Даугавпилсе, будто бы даже подходят к Пскову и взяли Минск, что эстонцы немцев ждут, грозятся всех русских утопить в заливе.

— До чего же вредный народ эти чухонцы, — ворчал Вологжин. — Мы их от буржуев освободили, а они… Никакой сознательности. Я их еще по Первой мировой не люблю, жлобов недоделанных.

Поезд дали ночью на пятые сутки. На удивление он был почти пустым. К утру оказались в Таллине. Через час два вагона из Пярну прицепили к поезду до Ленинграда. На этот раз народу в вагоны набилось столько, что сидели и лежали в проходах, а в купе, в котором ехал Василий со своими спутниками, втиснулись две командирские семьи: три женщины и пятеро малолетних детишек. Лежали лишь Инна да женщины с детьми. Василий с Вологжиным всю ночь просидели в ногах у Инны.

Ехали то быстро, то вдруг останавливались в чистом поле или среди леса, но чаще на полустанках, пропускали другие поезда — одни в сторону Ленинграда, другие в сторону Таллина.

В Ленинград приехали вечером следующего дня, проведя в пути почти сутки. Не заезжая домой, отвезли Инну в Пулково. Здесь девушка почувствовала себя лучше, все оглядывалась с удивлением и улыбалась робкой улыбкой: знать, не чаяла добраться до родного порога.

— У меня такое чувство, что я не была дома целых сто лет, — говорила она. И удивлялась: — А тут ничего не изменилось.

— Это только внешне ничего не изменилось, — философствовал Филипп. — Мы вот тоже вроде бы не изменились, а копни чуть поглубже — совсем другие люди.

— Да, я понимаю, — горестно шептала Инна.

Домик Инны, маленький, почти игрушечный, сокрытый от постороннего взора густыми кустами жасмина, белой пеной переплеснувшими штакетный забор, краснел жестяной крышей да чернел железной трубой. Василий узнал этот домик, едва они свернули в переулок: настолько подробно описала его Инна, лежа в гостиничном номере эстонского города Пярну.

Дом оказался пуст. Ключ нашелся под ковриком на крылечке. На столе в крохотной кухоньке лежала записка, в которой сообщалось, что Иннин папа, инженер-строитель, призван в армию, брат еще не вернулся из пионерского лагеря, расположенного на Псковщине, где-то в районе Чудского озера, а мама на работе — в обсерватории — и будет дома утром, что молоко в погребе, там же гречневая каша в чугунке, щи и картошка в печке, а хлеб в корзинке на стене.

Василий очень хотел уехать домой в этот же вечер: он был уверен, что Мария вернулась в Ленинград вместе с детьми, ждет его и переживает, но Инна не отпустила их.

— Мы, может быть, с вами больше никогда не увидимся, — со слезами в голосе говорила она. — Как же так — приехали и сразу назад? Миленькие, ну, пожалуйста. Давайте баню затопим, помоетесь, поужинаете, переночуете, а завтра с утра и поедете.

— А что, давай, Василий, — легко согласился Вологжин. — В Питере ты еще когда попадешь в баню-то? А тут — вот она. Домой заявишься чистым.

И они остались. Натопили баню. Дали возможность помыться Инне, потом уж сами парились до изнеможения. У Филиппа даже голова закружилась — пришлось отливать его холодной водой.

Потом был долгий и неспешный ужин. И даже с водкой. Инна, в цветастом халатике, посвежевшая, потчевала своих гостей, радостно улыбаясь, и уже не казалась такой до невозможности худой и нескладной.

Василий, изрядно захмелевший с отвычки, не заметил, как исчез Вологжин.

— Дядя Филя спать ушел, — сообщила Инна и вспыхнула лицом, шеей и даже руками. — Я тебе постелила в своей комнате. — Помолчала немного и шепотом: — А сама у мамы лягу.

— Тогда я пошел, — поднялся Василий. — А то усну, чего доброго, за столом. Да и утром вставать рано…

Инна проводила его в комнату и, теребя руками край халатика, пожелала спокойной ночи. Похоже, она хотела еще что-то сказать, да не решилась, а Василий не помог ей преодолеть ее робость.

Дверь за Инной закрылась, Василий разделся и лег — пуховая перина приняла его в свои жаркие объятия. В голове стал нарастать ритмичный стук вагонных колес, прерываемый тревожными гудками паровоза. На все это наплывало что-то несуразное. Так и вертелось: то дорога от санатория, то машина, то бомбежки.

Он проснулся среди ночи. Ему показалось, что рядом кто-то плачет. Или стонет. Возможно, что это продолжался сон. Тюлевая занавеска на окне надувалась от легкого ночного ветерка, голубоватый свет озарял крошечную комнатку: еще царили здесь белые ночи. Время от времени где-то близко начинали ссориться галки, одуряющим запахом жасмина был густо пропитан прохладный воздух — и странным и невероятным казалось все, что было с ним в последние дни, что где-то идет война, стреляют, умирают люди. Слава богу, все это кончилось, снова он окунется в привычную жизнь, размеренную, расписанную почти по минутам.

Скрипнула дверь, на пороге застыла тонкая белая фигура. Долго стояла, не шевелясь, затем приблизилась к его постели, остановилась рядом. Он следил за ней сквозь ресницы, стараясь дышать ровно, хотя непонятное волнение охватывало его тело, сбивая дыхание. Он вспомнил, как на берегу Рижского залива обнял и поцеловал эту нескладную девчонку, какой ужас вспыхнул в ее глазах. Так зачем она здесь? Чего ждет от него?