Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Так всегда на Руси бывало: вроде бы все знают о существующей опасности, вроде бы даже готовятся к ее отражению, но когда опасность становится реальностью, выясняется, что никто не готов и никто не знает, как ее отразить. Потом появляется некто, кто объединяет вокруг себя всех, примиряет разные точки зрения и ведет за собой. И люди начинают понимать, что и они так же думали и хотели поступить, но почему-то не получалось. А пришел этот человек, собрал всех вокруг себя — и все стало получаться. И теперь будет то же самое. Чем сильнее немцы будут давить, тем раньше это случится. Об этом, помнится, писал и Толстой в «Войне и мире» — о сжимающейся пружине, которая должна разжаться со страшной силой…

То же самое нечто существует и в нем самом, писателе Алексее Задонове. Неделю назад Алексей Петрович ехал на фронт обиженным, униженным и еще черт знает каким, но только не гражданином своего отечества и уж тем более не солдатом. Его патриотизм до сей поры ничего не значил, потому что это был патриотизм слов, и неизвестно, каким он окажется на деле. За несколько дней и ночей, проведенных в прифронтовой полосе, в Алексее Петровиче — он это чувствовал — ничего существенно не изменилось, если не считать того, что из стороннего наблюдателя и резонера он превратился во что-то неопределенное, точно в нем все смешали и перепутали, и только теперь оно начинает отстаиваться и укладываться в его душе и голове в надлежащем порядке.

Постепенно Алексей Петрович соединял в своем сознании любовь к Родине с несчастными беженцами, бредущими на восток, усталыми, измученными окруженцами, пробившимися к своим, с терпеливыми ранеными, дожидающимися возле палаток медсанбатов своей очереди, с разбитыми немецкой авиацией колоннами разнообразной техники, с оставляемыми на немца крестьянками с их детьми, стариками и старухами, с черными избами, с колосящимися полями ржи и пшеницы, с цветущим льном и картофелем, с березовыми рощами, дубравами, речными плесами, лугами, на которых пасутся поредевшие стада, — со всеми и всем, что раньше значило так мало, как мало значат родители, жена и дети, которые всегда рядом, а теперь они за тридевять земель, и тебе не дано знать, что с ними будет и когда ты их увидишь вновь, как будто ты лишился рук и ног, без которых жизнь уже невозможна.

Тщательно скрываемая растерянность и угрюмое непонимание происходящего слабо соединяло друг с другом людей, лицом к лицу столкнувшихся с жестокой и неумолимой силой. Но постепенно зрело чувство, что у них у всех общая судьба, и под ударами этой судьбы они из инертной массы должны неминуемо превратиться в народ без различия того, что осталось у каждого из них в прошлом. Это становление будет продолжаться до той поры, пока единство чувств, мысли и воли не созреет окончательно, пока не проснется нечто и не вдохнет в каждого из них силу преодоления прошлой апатии, неверия и разобщенности, не сделает каждого настоящим бойцом, осознающим каждой клеточкой своего тела, что только от него зависит судьба отечества и всего народа, а значит, и его собственная судьба, и судьба его близких.

Все это Алексей Петрович испытывал как сумбурные и противоречивые ощущения, которые еще не были способны облечься в определенные слова, но он, весьма чуткий не столько к чужому горю, сколько к своему, постепенно переносил эту чуткость на других, и нужные слова уже брезжили на пороге его сознания. И еще: если недавно он способен был лишь сердиться и негодовать по поводу творящихся вокруг безобразий, то теперь по-настоящему злился и ненавидел, и злость его и ненависть требовали выхода.

В Орше Алексей Петрович узнал о смене командования Западным фронтом, о назначении командующим бывшего наркома обороны маршала Тимошенко, о том, что Сталин взял на себя всю полноту власти, встав во главе Государственного Комитета Обороны.

«Может, с этого все и начнется? — думал Алексей Петрович, трясясь на сидении „эмки“ и провожая глазами идущие куда-то пропыленные роты. — Может, до этого и сам Сталин до конца еще не осознавал грозящей опасности и не делал из нее решительных выводов. А может быть, он и не способен на это, тогда его поневоле заменит кто-то более решительный и умелый. Только бы скорее это произошло».

Со второй декады июля, как показалось Алексею Петровичу, начало что-то меняться в управлении войсками Красной армии, стало больше порядка и меньше паники. Тимошенко, подтянув резервы, нанес несколько ударов с юга во фланг танковой группировке немцев, продвигавшейся к Днепру, и хотя движения немцев к Смоленску не остановил, однако замедлил его, заставив противника отвлекать часть сил на защиту своих флангов, ослабляя тем самым пробивную мощь бронированных клиньев.

За те дни, что Задонов провел в прифронтовой полосе, он написал и передал в газету лишь один репортаж и продиктовал по телефону несколько небольших заметок о боях в том или ином районе. Собственно говоря, писать было не о чем. Ведь не о поражениях же, которые следовали одно за другим, не о паническом бегстве некоторых полков и даже дивизий, не о нераспорядительности командования всех уровней, — писать об этом было бесполезно уже хотя бы потому, что не напечатают.

В середине июля Задонов оказался в районе Витебска, который был захвачен немцами сходу и, как уже повелось, неожиданно для нашего командования. Теперь Витебск решено было вернуть. И не только Витебск, но и некоторые другие города, для чего на линию Витебск-Орша-Могилев Верховное командование Красной армии бросило большие резервы в виде пехотных и таковых корпусов, пытаясь именно здесь остановить немцев и даже разгромить их вырвавшиеся вперед танковые соединения.

Это желание обнадеживало. И не только Задонова, но и редакцию «Правды», которая поручила ему дать развернутый репортаж об освобождении Витебска.

Южнее Витебска, где особенно упорно наседала танковая группа генерала Гота, Алексей Петрович нашел штаб командующего Девятнадцатой армией генерал-лейтенанта Конева, застав при штабе самого командующего, по внешнему виду ничем не примечательного: среднего роста, серые, с крестьянской хитринкой глаза на широком скуластом лице, никакой суетности в жестах и движениях, медлительная и не слишком бойкая речь, хотя, говорят, служил когда-то комиссаром. Задонов упросил его дать короткую характеристику обстановки, сославшись на главного редактора «Правды» и начальника Политуправления Красной армии Мехлиса. Впрочем, такое право ему было дано; более того, оно было зафиксировано в его предписании, подписанном этими двумя весьма влиятельными в кремлевских коридорах людьми.

— Обстановка такова, товарищ Задонов, — начал командующий армией, похлестывая ореховым прутиком по своим начищенным до блеска сапогам, — такова, что немцы рвутся к Москве, но мы их к Москве не пустим. Народ и лично товарищ Сталин дали нам в руки мощнейшее оружие, с помощью которого мы уничтожим зарвавшегося противника до единого солдата. Вверенная мне армия горит… это самое… желанием бить фашистских извергов без всякой пощады, не жалея ни своей крови, ни даже жизни.