Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Васильев сам налил чаю. Спросил:

— Как твоя жена, дети? Все живы-здоровы?

— Спасибо, все живы-здоровы.

— Как ночь прошла?

— Спасибо, хорошо.

— Тут такое дело, лейтенант, — продолжил Васильев. — Мне нужен офицер для связи с артиллерией. Был Романенко — заболел дизентерией… Черт его знает, где он ее подхватил! А ты закончил академию, я подумал: ты мне подойдешь. Да и бывший твой командир (кивок в сторону Сапегина) тебя мне рекомендовал. Как ты сам на это смотришь?

— Я? Я бы хотел остаться в своем полку, — ответил Джугашвили не слишком уверенно, и упрямая складка прорезала его лоб. Поскольку Васильев продолжал смотреть на него с ожиданием, добавил: — Я не хочу, чтобы обо мне подумали, что сын Сталина трус и прячется в тылу.

— Э-э, дорогой! — воскликнул Васильев. — Здесь тоже фронт, здесь тоже передавая! Здесь тоже стреляют!

— Я понимаю, — мямлил Джугашвили, не зная, на что решиться: и в полк возвращаться вдруг расхотелось, и здесь оставаться тоже. Но в полку все-таки он, особенно после боевых стрельб, почувствовал себя если и не на своем месте, то на месте, предназначенном ему как бы свыше. А здесь… Здесь Лиза. И он решил, что соглашаться сразу не стоит. — Я все понимаю, — повторил он, — но я обещал отцу, что не посрамлю своего имени, командуя батареей, — закончил он с пафосом, хотя ничего подобного не обещал. И добавил: — Я думаю, отец будет недоволен, узнав, что я покинул свою батарею и устроился в тылу.

На лице Васильева появилось выражение скуки, а Сапегин глянул на Джугашвили с откровенным любопытством. Ведь он был вместе с Яковом на даче в Зубалово перед отправкой на фронт, прощание сына с отцом происходило на его глазах, и Сталин ничего похожего не говорил. А сказал он — и то как бы между прочим, — что надеется на командира полка, который поблажек Якову Джугашвили делать не будет. И Сапегин обещал исполнить эту волю вождя. Теперь он был рад, что эта тягостная обуза с него наконец-то снимется. Судьба Якова Джугашвили, человека недалекого, упрямого и капризного, его больше не интересовала. Пусть с ним возятся другие. Единственное, что он для него сделал, так это позвонил своему заместителю, спросил, как прошли первые боевые стрельбы, и порекомендовал написать представление о награждении старшего лейтенанта Джугашвили орденом, уверенный, что это зачтется всем, кто представление подпишет. Поэтому он молчал, предоставив Васильеву самому выпутываться из создавшейся ситуации.

Но и полковник Васильев был не в восторге от обязанности заботиться о каком-то там лейтенантишке, хотя бы и сыне самого Сталина. Он сидел, пил чай и обдумывал, куда бы и каким образом сплавить этого Джугашвили. Но для начала надо оставить его при штабе, поручить какому-нибудь толковому офицеру, а там будет видно.

— Хорошо, — произнес он без былого радушия. — Мы сейчас попьем чаю, потом и решим.

Джугашвили, при всей своей тупости, неприязнь обоих командиров к себе почувствовал, тут же замкнулся, ни на кого не глядел и, как всегда в подобных случаях, отупел еще больше, не зная, что говорить и что делать.

Он допивал второй стакан, когда застучали зенитки, послышался гул самолетов, стал нарастать грохот разрывов, истерический крик «Воздух!», раздавшийся в коридоре, вызвал дробный топот ног бегущих людей.

И только эти трое остались сидеть за столом с побелевшими лицами и остановившимися взорами. Грохот бомбежки накатился, раздался звон бьющихся оконных стекол, горячий упругий воздух ворвался в помещение, взвихрив бумаги на столе, хлопнула с силой закрывшаяся дверь, пахнуло удушливо-кислым дымом.

Первая волна схлынула, но уже накатывала другая.

— Пойдемте, нечего судьбу испытывать, — произнес Васильев, вставая из-за стола.

И они, все убыстряя шаги, покинули комнату.

Когда все стихло, старший лейтенант Джугашвили поднял голову и огляделся. Он лежал среди кустов смородины, упав в то мгновение, когда послышался истошный визг падающих бомб. Самолеты улетели, в голове все еще гудело, а сверху что-то сыпалось, с треском горели несколько домов, окружающих небольшую площадь, пламя с гулом металось над крышами, перебрасываясь на другие дома, клубы черного дыма торжествующе поднимались вверх, кружа обгорелые бумаги. Никто дома не тушил.

Джугашвили поднялся на ноги, отряхнулся. Неподалеку лежал давешний капитан, который вчера вечером провожал его до кабинета полковника Васильева. Он лежал на боку, поджав к животу ноги, и тихо стонал. Там и сям виднелись еще какие-то люди, в том числе и гражданские; одни шевелились, другие лежали совершенно неподвижно. Слышались крики и стоны.

На мгновение Якову Джугашвили стало дурно: удушливая волна подступила к горлу, глаза застила черная пелена. Он проглотил вязкий комок, глубоко вдохнул дымный воздух, закашлялся. Отдышавшись, приблизился к капитану, увидел, что тот обеими руками зажимает рану на животе, что руки у него в крови, наклонился, спросил:

— Чем я вам, товарищ капитан, могу помочь?

— Санита-аров, — прохрипел капитан.

Джугашвили кинулся на улицу, где бегали и кричали командиры всех степеней и красноармейцы, лежали убитые и раненые люди и лошади, суетились с носилками санитары в белых халатах.

— Там капитан ранен в живот, — сказал он, беря одного из белохалатников за плечо. — И еще есть раненые.

— Где?

— За домом, в саду.

— Кольцов! — крикнул человек командирским басом. — Берите носилки и вот с этим лейтенантом за дом. Заберите там раненого. Да побыстрее!

— Пойдем, лейтенант, — произнес пожилой санитар, держа одной рукой носилки, будто перед ним и не командир был, а такой же санитар, как он сам. Впрочем, Джугашвили воспринял его приказ как должное.

Они миновали горящий дом, копошащихся людей, которым тоже нужна была помощь. Капитан все еще лежал там, где, судя по всему, его свалил осколок бомбы. Санитар положил рядом носилки, склонился над раненым, потрогал его, произнес: «Жив, бедолага» и велел:

— Бери, лейтенант, его под мышки, а я за ноги.

Вдвоем они уложили капитана на носилки и понесли. Санитар шел впереди, Джугашвили сзади. Он шел и думал, что и на их дивизион могли налететь немецкие самолеты, а его там нет, и на его батарее уверены, что он сбежал и теперь околачивается в тылу: как же, сын самого Сталина, пока служили вдали от фронта, был с батареей, как попали на передовую, так в тыл. И куда девался Васильев с Сапегиным? Вроде шли, а потом бежали вместе. И где эта белокурая Лиза? Вот кого бы он хотел сейчас увидеть, чей изумительный голос все еще звучал в его ушах.

— И долго мы будем его нести? — спросил Джугашвили, когда они, минуя еще один горящий дом, вышли в проулок.

— А ты куда-нибудь спешишь, лейтенант?