Виктор Мануйлов - Жернова. 1918-1953. Вторжение

Усталость все сильнее давала о себе знать. Хотя академиков тоже гоняли и по плацу, и на полигонах, но Яков Джугашвили в этих бесполезных на его взгляд занятиях участие принимал редко. А тут с самого утра, да еще после такой попойки, да по такой жаре, и все на ногах и на ногах. Он брел по разъезженной дороге, с глубокими колеями, плохо ее видя и плохо соображая. Часы показывали восемь часов вечера. Солнце еще висело высоко, однако жара несколько спала, зато комары настолько остервенели, что приходилось все время стегать себя веткой.

Заметив в стороне лежащее дерево, Джугашвили свернул к нему, сел, вытянул уставшие ноги, достал из сумки яйца и хлеб, стал лениво жевать. Хотелось спать, но спать в лесу, отдав себя на съедение комаров и мошки, нечего было и думать. Надо дойти до какой-нибудь деревни и попроситься на ночь. Там же определиться, куда идти. И он тяжело поднялся на ноги, вышел на дорогу и потопал дальше.

Через какое-то время дорога резко повернула направо, будто уперлась в непреодолимое препятствие. И точно: впереди лежал глубокий овраг. А за ним все тот же еловый лес, без единого просвета. И справа от дороги то же самое. Густые тени перекрывали дорогу, и казалось, что вот-вот наступит ночь. Черт знает, куда он попал и куда эта дорога его приведет! Но не стоять же на месте! И он обреченно двинулся дальше.

Дальше дорога снова повернула — на этот раз налево. Среди поредевших деревьев открылось залитое солнцем пространство и как будто бы мост. И как будто бы люди.

Джугашвили ускорил шаги, миновал поворот, и… впереди, метрах в пятидесяти, не дальше, увидел на обочине немецкий танк и мотоциклистов.

И остановился в нерешительности. Надо бы, конечно, бежать. Но куда? Да и зачем? Опять плутать по лесу, искать неизвестно чего и кого, а тут все может разрешиться само собой, и не самым худшим образом. Потому что немцы, хоть они и фашисты, и про них в наших газетах пишут черт знает что, на самом деле они наверняка не такие звери, какими их представляют. И отец совсем недавно поздравлял Гитлера с победой над поляками и французами. Конечно, он будет недоволен, если его сын попадет в плен, ну и пусть: он сам виноват, что не подумал об этом раньше.

Джугашвили стоял в тени деревьев, переминаясь с ноги на ногу. Его заметили, хотя и не сразу. И какой-то немец, в фуражке с высокой тульей, поманил его рукой. Послышалось издевательское: «Ком! Ком!» И Джугашвили обреченно пошел на этот призывный жест. Метрах в пяти от офицера он услыхал команду: «Хальт! Хендэ хох!», остановился и поднял руки. К нему подошли двое солдат, быстро и сноровисто обыскали, забрав все, что у него было: документы, пистолет, сумку. Даже носовой платок из кармана и расческу.

— Их бин зон Сталин, — произнес Джугашвили, с трудом сложив несколько немецких слов, с надеждой глядя на офицера, уверенный, что это произведет впечатление и его не убьют. И добавил для верности: — Ихь геен… Нет! Ихь комен нах зии… нах Дойчланд. Ферштеен?

— О-о! — воскликнул офицер то ли с восторгом, то ли с насмешкой, разглядывая документы задержанного. Затем подошел к танку, ему из люка водителя протянули танкистский шлемофон, он что-то долго говорил в него, что-то веселое, то и дело поглядывая на Джугашвили, затем слушал, кивая головой, вернул шлемофон, что-то приказал, двое солдат бесцеремонно затолкали Джугашвили в коляску мотоцикла и куда-то повезли. По дороге они остановились, приказали Джугашвили вылезти из коляски и разуться. Он решил, что его сейчас расстреляют, заволновался, стал повторять одно и то же: «Их бин Сталин-зоон! Их бин Сталин-зоон! Нихт шиссен!» Но немцы не стали ждать, когда он разуется сам, один из них, тот, что поменьше ростом и поплотнее, ткнул его в живот стволом винтовки, Джугашвили согнулся, хватая ртом неподатливый горячий воздух, немец толкнул его, с лежачего сдернул сапоги, поднял пленника за шкирку и толкнул в коляску. После чего поехали дальше.

Ужас, который пережил Джугашвили, совершенно лишил его воли. Теперь он с поспешной готовностью исполнял все, что ему приказывали. Они въехали в какую-то деревню, где, судя по всему, располагался штаб какой-то части, затолкали в сарай и закрыли за ним дверь, оставив в полутьме мучиться в ожидании решения своей судьбы.

Миновало несколько дней. В особом отделе штаба Двадцатой армии, которой к тому времени успели переподчинить остатки танковой дивизии и все, что оказалось около после панического бегства отдельных частей Девятнадцатой армии, вспомнили о старшем лейтенанте Джугашвили. Стали искать, снарядили специальную группу — нет нигде и никаких следов. Вроде кого-то похожего видели то в одном месте, то в другом, то раненым, то убитым. Убитым — куда ни шло, но не дай бог, если попал в плен — отвечать придется головой…

А Яков Джугашвили в это время давал показания очень вежливым немецким офицерам. Из его слов следовало, что он пробовал сражаться, командуя всяким сбродом, оставшимся после разгрома армии, но в самый решительный момент солдаты его бросили, в результате чего он вынужден был пойти и сдаться. Вполне добровольно.

Его уговорили написать отцу записку.

И он написал:

«Дорогой отец!

Я в плену, здоров, скоро буду отправлен в один из офицерских лагерей в Германию.

Обращение хорошее.

Желаю здоровья. Привет всем. Яша. 19.7.41.»

Вскоре немецкие самолеты стали разбрасывать над позициями советских войск листовки, в которых сын Сталина призывал красноармейцев и командиров сдаваться немецким войскам, убеждая, что в плену к перешедшим на сторону немецкой армии русским солдатам и офицерам хорошо относятся и сытно кормят.

Политруки собирали листовки, не давали их читать, хотя за всеми не уследишь.

Лишь в сорок шестом году будут обнаружены в немецких архивах несколько страниц самого первого допроса старшего лейтенанта Джугашвили. И пленный охранник концлагеря Заксенхаузен расскажет, как оборвалась в марте сорок третьего года жизнь этого выросшего при власти, испорченного ею весьма заурядного человека: сразу же после того, как Гитлеру стало известно, что Сталин своего сына на плененного в Сталинграде фельдмаршала Паулюса обменивать не собирается, его попросту пристрелили. Будто бы при попытке к бегству.

Но об этом станет известно спустя полвека.

Черную «эмку» мотало на истерзанной глубокими колеями проселочной дороге. Командующий Девятнадцатой армией сорокачетырехлетний генерал-лейтенант Иван Степанович Конев сидел, нахохлившись, на заднем сидении, его крестьянское лицо оставалось неподвижным, хотя в мослаковатой голове его мысли метались так, как, пожалуй, мечется лишь птица, попавшая в клетку.