Андрей Караулов - Русский ад. Книга вторая

Он уже порядком устал.

— А билетик в этот отсек… он чуть дороже. — Да? — не унимался старик.

— Тыщи на две, я думаю.

— Скажите, Саша: если два кресла в самолете отличаются друг от друга на стоимость «Жигулей»… это не жульничество?..

Якубовский не принимал саму постановку вопроса:

— В свинарнике сидеть лучше, что ли? А?!

— «Боинг», Сашенька, все-таки мало похож на свинарник. Но гигантская разница между тремя классами в одной и том же самолете — это чистой воды жульничество, просто к нему все давно привыкли, и оно стало незаметным.

— Комфорт продлевает жизнь!

— Но ведь вы, дорогой, — мягко возразил старик, — летите не в первом классе, ибо подсознательно тоже не хотите, чтобы вас наказали обманом.

Якубовский задумался:

— Я не лох, — согласился он.

Подошла стюардесса, улыбнулась не улыбаясь.

— Please, tea, — приказал Якубовский. — Все, дочка, неси: zukker, milk… старайся, короче… бабло no problem!..

Чертовы перелеты; даже стюардессам, экипажу, они давались с трудом. Больно уж помятый вид был у этой девочки; такое ощущение, что в этом рейсе она твердо решила покончить с собой.

Старик устало смотрел в иллюминатор: всходит солнце, вокруг облака, это красиво, это всегда очень красиво…

— А вот вы… в диссиденты двинули… — осторожно начал Якубовский.

— Было, Саша, такое дело, — откликнулся старик.

— Не из-за квартиры же, верно?

— Нет, конечно. Я страну спасал.

— Спасли?

— Нет, погубил.

— Как это?

— Погубил, — растеряно повторил старик.

Якубовский сроду не встречал диссидентов. Всех знал: алкоголиков, убийц, священников, тайных миллионеров, был знаком с народным артистом Львом Лещенко, а вот диссидентов — не встречал.

— Мы в России прикованы… к недостижимому, — тихо начал старик. — Мы все очень хотели, Саша, чтобы наша страна избавилась от советской дикости, чтобы у нас была демократия по американскому образцу, хотя их демократия тоже далека, конечно, от настоящей демократии. Но у нас всегда будет демократия шариковых, потому что настоящая аристократия у русского народа вызывает, увы, только ненависть.

Понимаете меня?

— Нет, — честно сказал Якубовский.

— Объясню. Когда-то Александр Исаевич, посвятивший мне в «Теленке» несколько сочувственных страниц, твердо сказал, что в революционное время евреи, именно евреи, сформировали самое агрессивное крыло советского большевизма. Он прав: у евреев в те годы не было своего государства, Россия стала их государством, но дело не в евреях, а в том, что большевиков поддержал весь народ и русские — прежде всего.

Партия Владимира Ленина — это всеохватная террористическая организация с разветвленной сетью боевиков и просто уголовников — как Камо, Котовский, как боевик Сталин, который лично разрабатывал планы террористических операций, хотя «на дело» он никогда не ходил — не любил рисковать собой. — Скажите, Саша: что ждать от уголовников?

Самолет все еще болтался над океаном, но Цюрих — уже где-то рядом, всего через пару часов.

Якубовский понял, что он уже не заснет, да и когда уже спать-то?

— Да: мы, московские диссиденты, ненавидели советскую власть, но в какой-то момент я спросил себя: а за что мне ненавидеть великого Келдыша? И я не знал, что мне сказать себе самому.

— А это кто?

Якубовский не любил фамилии, похожие на клички.

— Один из создателей термоядерной бомбы и Президент Академии наук.

— Ого!

— Трижды Герой Труда… того самого, советского

— Сильный дядя?

— Еще бы! По самой сути своей Келдыш, Саша, был глубоко советский человек. Но Келдыш — это второй Эйнштейн. Он создал школу вычислительной математики, которая, как всякая великая, самообучающаяся система, никогда не состарится. А когда сам Келдыш состарился и заболел, когда он — вдруг — понял, что он уже не в состоянии написать собственный доклад, что сделал Президент и Трижды Герой? — Он завел, Саша, «Волгу», личный подарок Брежнева, и — плотно закрыл двери гаража. Позвонил академику Кириллину, своему приятелю, чтобы Кириллин пришел за ним в гараж в такой-то час: Келдыш математически рассчитал, сколько требуется бензопаров, чтобы умереть. И не ошибся! А Кириллина вызвал, чтобы соседи по гаражу не пострадали, вдруг он там не один…

— А Сахаров?

— Что Сахаров?.. — не понял старик.

— Тоже диссидент.

— Сахаров — это, Саша, тысяча мыслей сразу! Андрей Дмитриевич был болен физикой: в твоих ладонях — атом…

Стюардесса подала чай и помятые пирожные.

— Задумайтесь, Саша, — Для кого Сахаров делал водородную бомбу? Дл Сталина? Берии? Полубезумного Хрущева? Ядерный паритет был получен уже после первого Семипалатинска. За что ракетчики получили — закрытым Указом — последнюю Государственную премию СССР? Уже при Горбачеве? За ракету «Пионер», Саша, на которой помимо мощного ядерного заряда стояли контейнеры с сибирской язвой. При ударе о землю споры «сибирки» широко разлетелись бы по земле…

— Так они… герои или не герои? — вдруг спросил он.

— Они люди войны, Саша! У каждого человека на войне свой подвиг, своя трусость и — даже! — своя подлость. Сегодня — бесстрашие и медаль, завтра — дикий страх и штрафбат… На войне нельзя быть героем с утра до вечера, здесь все мгновенно переходит в свою противоположность, потому что то война, самая дикая вещь на свете…

Игорь Ростиславович допил чай и вдруг заснул — сразу, мгновенно, с пустой чашкой в руке.

Больше они не сказали друг другу ни слова — до самого Цюриха. В аэропорту их пути разошлись: дед летел дальше, в Москву, а Якубовский тихо поплелся в город.

Почему люди чаще всего сходят с ума ночью? Разве ночью жить труднее, чем днем?..

Геннадий Эдуардович пил третий день подряд.

Он пил и не мог остановиться; ему казалось, если он остановится, он тут же повесится. Или пустит себе пулю в лоб. Лучше в висок, конечно; с пулей во лбу, он слышал, можно выжить (вроде бы был такой случай).

В висок — это лучше, это надежно; стрелять надо так, чтобы у кремлевских коллег не было повода для смеха: неудачник Бурбулис (всегда и во всем неудачник) даже застрелиться не смог…

Пьяный Бурбулис видел в зеркале свое отражение и разговаривал сам с собой.

— Сейчас я тебя побью, — грозил Бурбулис пальцем Бурбулису. И — снова пил!

Среди его обидных недостатков водка выделялась особенно: Бурбулис быстро пьянел. Но водка спасала: протрезвеешь — лезут, лезут со всех сторон нехорошие мысли: не голова, а какой-то дом терпимости.

Где он, сука поганая, этот Указ? Лежит?

Спокойненько так лежит, у лампы с абажуром: «О Бурбулисе Г.Э.».

Скол-лько тут букв? В них — твоя жизнь. Не посчитаешь… — двоятся, твари! Д-десять? Буквы смеются, прыгают, пляшут, как человечки, — Бурбулис вжался, как мог, в кресло, даже ноги подобрал, будто ребенок, кто войдет — тот подумает, что в кабинете никого нет!