Андрей Караулов - Русский ад. Книга первая

— А нынешнего куда? Трушева? Он же молодой!

— На тот свет, я думаю, — твердо сказал Петраков. — Если, конечно, сопротивляться будет.

— Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут, — так?

— Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков.

За окном только что было очень красиво, светло. И вдруг мигом все почернело; так резко, так быстро, за секунды ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, только ночь и день, все.

— Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследования! Без права продажи из рук в руки!

— Точно так, — кивнул Петраков. — Так и было в программе Малея, но программу Малея не приняли: Егор Тимурович убежден, по глупости, что именные акции — это не рыночный механизм.

— Да плевать мне на Гайдара, — закричал Чуприянов. — Ведь будут убивать!..

— Очевидно, Егор Тимурович считает, что на рынке должны убивать. Верхи готовы спутаться с низами. Они сделают это с удовольствием. На колхозных рынках всегда столько убийств! Нас убийствами не испугаешь. И не остановишь.

Чуприянов опешил:

— Но ведь это зверство.

— Зверство, конечно… — согласился Петраков, не отрываясь от хариуса.

Ему былотаквкусно, что разговор он поддерживал исключительно из вежливости.

— И вообще, посмотрите на Гайдара! Что, — Господь создал Гайдара по своему образу и подобию? Боюсь я, не жить Гайдару на одной земле вместе с этим народом. Вы… вы понимаете, что начнется сейчас в России?..

— Кажется, понимаю, — кивнул Петраков. — Только сделать ничего не могу. Академики теперь никому не нужны, дорогой Иван Михайлович. У народа не останется ничего, кроме глаз. Чтобы плакать.

У тех, кто выживет, разумеется…

— Все мы, похоже, теперь не нужны! — махнул рукой Чуприянов.

— Да. Наверное, так…

Ночь, ночь была на дворе, а время всего — седьмой час…

Егорка закашлялся. Не из деликатности, а потому что так случилось.

Кашлял Егорка так, будто старый трактор заводился.

— Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?..

Муха все еще билась в окне: на мороз собралась, идиотка, в снег, в пургу…

— Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка, прижимая шапку к груди. — Огорченные потому что до крайности.

— В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут!

— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, значит, не горюй: за тебя весь народ сразу встанет, так что назаровских носков мы всем обществом отгуляем.

Чуприянов налился кровью — или «клюковка» стала — вдруг — такой красной?

Злое, злое небо в Сибири: тучи висели так низко, темнота была еще и от них, от туч…

— Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

Петраков засмеялся:

— Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

— Я ж за баню, Михалыч, обижен, а не за себя, пойми по-людски!

Петраков сам положил себе еще один жирный кусок хариуса и аккуратно, одной только вилкой, содрал с него кожицу.

— А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, што ль?

— Физкультуры.

— А будя, говоришь, новый начальник?

Петраков усмехнулся:

— Ну, управлять заводом будут управленцы. А он — хозяин.

— Знача, рабство теперь вводится? — Егорка внимательно смотрел на Петракова.

— Так во всем мире, парень, — улыбнулся Петраков.

— А мне, мил человек, по фигу, как во всем мире! У нас вводится?

— Вводится.

— А зачем?

— Слышь, сопянос, ты свои звуки… и сопли прикрой, — взорвался Чуприянов. — Это не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб тебе лучше было, понял?

— Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?

— Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?

Чуприянов потянулся за бутылкой.

— Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка. — Там, где коммуняки у негров бананы отбирают. Только сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку подать, и ее ж, депешу мою, где надо мигом рассмотрят. У нас, в Сибири, такой порядок до сих пор в действии. Что ж плохого, если я правду пишу, пусть и без подписи, потому как жены боюсь и от нее скрываюсь? Какое ж тут рабство? Где?! А у счиренков назаровских… у физкультурников… нас на работы строем погонят, мы ж как пленные будем! И вся путанка, мил человек, отсюда пойдет. Ты, Михаила, — повернулся он к Чуприянову, — звиняй: мы Назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи, Михалыч, у них откеда? Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных… зазевался кто, какой-нибудь съездюк… вот и получил в дыню, дороги-то на Красноярье вон каки широкие!

От физкультуры… ихней, — горячился Егорка, — прибыль, видать, большая была, раз они с-ча целый завод забирают! В школах у нас таки деньжиш-щи не плотют… — напомнил он.

Егорка опасался, что его не поймут, и для убедительности перешел на крик.

Он говорил, а Чуприянов теплел, — люди в Сибири говорят на одном языке, их так и зовут: сибиряки!

— А ващ-ще, мил человек, — Егорка косо смотрел на Петракова, — когда назаровские к власти придут, они ж всю деньгу, в выборы всаженную, на нас, дураках, отрабатывать станут. На ком же исшо?..

— Так ведь ныне не сладко, — с улыбкой возразил Петраков.

Ему нравился этот человек.

— Не сладко, да, — согласился Егорка. — Но болышой-то беды нет! Недостатков по яйца, а беды нет. Потому как мы пока не говно, а при них станем говно, точно тебе говорю!

Петраков снова взял вилку и снова положил в тарелку кусочек хариуса, уже последний: не пропадать же добру!

— Погано живем, скушно, — Егорка еще и руками для убедительности размахивал, — Москву вашу не видим, потому как билет дорогой, но деньгу у нас никто пока не отымает. Деньга еще есть. Жизнь есть! А эти ж все отберут! Михалыч у нас — начальник с кулаком, но он не тухтач, с ним мы всегда договориться могем. А к тем-то гражданам запросто не подойди! Они так фаршмачить начнут… все с нас выгребут, прямиком до нитки, они ж вощ-ще нам платить не будут, потому как не умеют они платить!

А без денег не люди мы станем и опустимся. Озвереют ведь все: это собаки без денег обходятся, а человеку как без денег? Они ж у человека главная защита. Да нам и самим за себя стыдно станет, хотя б и перед детишками родными, во, значит, в какое состояние погрузимся. А как потом выходить будем? Кто подскажет? Опосля-то будет уже навсегда. Да и не спросит с нас никто, потому как эта страна уже не наша станет!

— Краснобай, — засмеялся Чуприянов.

— Может, по рюмке?.. — Петраков кивнул на «клюковку» и с надеждой посмотрел на Чуприянова. — Да запросто! — кивнул Чуприянов. — Но этому самураю, — он кивнул на Егорку, — фига, а не «клюква»!

— Я, — Егорка помедлил, — можа, конечно, Иван Михалыч, что-то не то говорю, но от души, и назаровские нас не утыкают, мы ж сами отпузырим кого хошь! Только если назаровские, мил человек, — он внимательно смотрел сейчас на Петракова, — завод у вас покупают, так это не мы, это вы там, в Москве, с ума посходили! И я кому хошь это в глаза скажу, а правительству в морду дам, если, конечно, это ваше правительство где-нибудь встречу!..