Акакий Белиашвили - Бесики

До позднего вечера продолжалось это веселье, и только тогда разошлись люди по своим палаткам, когда погасла последняя полоса закатного зарева, а на небе зажглись первые звёзды. Но сельчане не собирались спать и, сбившись в кучу около костра, продолжали беседовать между собой.

Проходя мимо них, Бесики и Манучар невольно задержались, прислушиваясь к их разговорам. Их внимание привлекла к себе пожилая женщина, которая сидела на земле и громко говорила окружающим:

— …Двенадцать детей у меня было, трое погибли в битвах, пятерых похитили лезгины и продали в Турцию, — в её голосе послышались нотки плача, — две из них девочки: одной было десять, когда её увели, другой — одиннадцать. Где они теперь, мои несчастные? А сыновья — один взрослый был, семнадцати лет, а двое совсем маленькие — пяти и шести годков. — Женщина начала бить себя в грудь кулаком, на минуту поникла головой, утёрла слезу кончиком платка и продолжала: — Этих двух, думала, не увижу больше, но, боже, как велика твоя справедливость! Сегодня первый раз почувствовала я радость материнского сердца. — И, переменив плачущий тон на повелительный и грозный, она продолжала: — Что это на селе трепали языком — в год месяц служить, мол, не хотим, у нас свои дела? Разве могут быть более великие дела, чем то, что я сегодня видела?..

— Правду говоришь, мать, правду! — подтвердили слушатели.

— Князь говорил: мне, дескать, люди для своих дел нужны, виноградник сажать, участок подготовить, не пущу никого…

— Это горбун говорил, — заметил Манучар, обращаясь к Бесики, — брат Мухран-Батони, он ведь во вражде с Ираклием.

— …Ну и всыпали ему царские есаулы, дай бог здоровья нашему царю Ираклию, — продолжала женщина. — Ему что, самого его, горбуна, никто не похищает. Говорят, что он с лезгинами даже в союзе, тайком откуп получает за похищенных у него же самого крепостных. Что ему страдания бедных матерей!..

От усталости и выпитого вина у Бесики кружилась голова, глаза слипались, но он упорно сопротивлялся сиу. Ему хотелось без конца веселиться, говорить со всеми, делиться мыслями. Он уже собрался было расположиться у костра, но Манучар потянул его к палатке;

— Идём спать.

— Не хочу спать, — ответил Бесики, но всё же, шатаясь от усталости, пошёл за Манучаром. — Не хочу спать. Ты понимаешь; что мы сделали сегодня? Мы нанесли первый смертельный удар нашему врагу и сразу же отсекли ему голову…

— Но у него, как в сказке, сразу выросла вторая голова. Знаешь, куда помчался царь?

— Он отрубит ему и вторую голову…

— Вырастет третья. Эх, милый мой, всё это хорошо, но сразить нам этого дьявола — многоголового дэви — вряд ли удастся.

— Ты всегда так! — разозлился Бесики. — Не отравляй мне хорошего настроения. Разве может что-либо сравниться с тем, что я пережил, видя радость отцов и матерей, когда мы им вернули любимых детей? Это была самая счастливая минута в моей жизни, и, если в будущем мне предстоит смерть за такое дело, я с радостью пойду на такую смерть. «Лучше смерть, но смерть со славой, чем бесславных дней позор», — как говорит Руставели.

— Подумаешь! — усмехнулся Манучар. — Стоит приносить себя в жертву ради этих нечёсаных мужиков.

— Ты опять своё? — разозлился Бесики. — Если уж сам Ираклий, представитель знатнейшего рода, не брезгует рисковать жизнью ради этих крестьян, то что ты за расписное яичко, чтобы тебя катать на ладони?

— Отстань, пожалуйста, — огрызнулся Манучар, — я так замучился и так устал, что пусть даже весь свет погибнет, я и пальцем не пошевельну!

Манучар прошёл в палатку, а Бесики, проводив его насмешливым взглядом, присел на камень и обвёл взглядом местность. Горы изрезанным силуэтом окружали широкую долину, по которой лентой серебрилась Арагва. На вершине остроконечной скалы гигантским орлом виднелся монастырь Джевари, а направо в самом городе Мцхете возвышалась громадная церковь Светицховели, вокруг которой, как цыплята около курицы, ютились маленькие домики и небольшие церковки. Лёгкий ветерок приносил запах выжженных солнцем полей. Звенели цикады, а снизу, от берега реки, доносилось кваканье лягушек. На небе одна за другой зажигались звёзды, а там, вдали, на востоке, непрерывные вспышки молний насквозь пронизывали густые кучи облаков.

«Ах, до чего это красиво! — подумал Бесики. — Как прекрасна жизнь!»

Он почувствовал приятную истому во всём теле, прислонившись к камню, и, не переставая любоваться чарующим видом окрестностей, так стремительно заснул, что на другое утро, когда первые лучи солнца ударили ему в глаза и он проснулся, долго не мог вспомнить, каким образом он очутился вне своей палатки.

Положительные результаты воинского призыва нс замедлили сказаться и по неожиданности своей произвели впечатление чуда.

Почти одновременно с уничтожением разбойничьей шайки около Гартискари была рассеяна другая шайка горцев, недалеко от Сурами. Вскоре из Кахетии прискакал гонец и сообщил, что истреблены одна за другой ещё две разбойничьи шайки.

Лучшие дагестанские удальцы взялись за оружие, чтобы отомстить за гибель отцов и братьев. Три тысячи человек разделились на шесть отрядов и одновременно с разных сторон напали на Грузию. Но напасть-то они напали, а вырваться назад не могли — попали в ловушку. Едва ли из каждого отряда вернулось домой десять человек.

Лезгинские села огласились плачем. На этот раз взялись за оружие седобородые богатыри, испытанные в битвах. Старые орлы стали скликать собратьев и всю зиму готовили их к бою.

Двенадцать тысяч лезгин появилось у границ Картли и Кахетии. Шесть тысяч горцев напали со стороны Белакани, три тысячи — из Ахалциха и ещё три тысячи — со стороны Дигори. Но на границе между Кахетией и Чари-Белакани горцев встретил царевич Леван, ахалцихское направление было преграждено Давидом Орбелиани, а около Крцхинвали на них напал Агабаб Эристави. Снова горцы были разгромлены. Лишь пятьсот или шестьсот человек вернулось назад.

Снова — на этот раз небольшими отрядами — попытались напасть на Грузию растерявшиеся разбойники. И снова им был учинён ужасный разгром. Все дороги в Грузию оказались закрытыми; в лесах не было возможности укрыться, и куда бы ни кидались их небольшие отряды, всюду их ждала гибель.

Нападения горцев становились всё реже и реже и, наконец, совсем прекратились.

Вся страна вздохнула с облегчением. На полях Грузии вновь зазвучали трудовые песни. Пахари без страха шли за плугом, сеятели бросали в землю зерно, жнецы снимали урожай. Маленькие пастухи смело выгоняли свои стада на тучные луга. Люди перестали брать с собой в дорогу оружие. Женщины безбоязненно носили обед своим мужьям на отдалённые поля. Постепенно наладилась жизнь, участились пиры и веселье, деревни отстроились, в маленьких городах появились купцы с чужеземными тканями, с металлическими изделиями и всяким красным товаром. Они продавали свой товар и скупали для вывоза в чужие страны, в том числе и в Россию, растительные краски, шёлк-сырец, вино, шерсть, хлопок, пшеницу.